Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Tu regere imperio populos, Romane, memento…

Рагсеге subjectis et debellare superbos! [19] Римлянин! Ты научись народами править державно <���…> Милость покорным являть и смирять войною надменных! (Вергилий. Энеида; пер. С. Ошерова).

Таков был общий тон кавказской жизни, но мои семейные воспоминания относятся, собственно, к Северному Кавказу, и по преимуществу к его «правому флангу». Русское население края все так или иначе примыкало к армии, которой левый фланг шел по Тереку к Каспийскому морю, а правый фланг — по Кубани к Черному. По левому флангу растянулись казаки гребенские, едва ли не древнейшие в России, и моздокские, впоследствии, с прибавкой новых станиц, составившие Терское казачье войско. К правому флангу относилось Линейное казачье войско, потомки донцов и крестьянских деревень, зачисленных в казаки, и Черноморское казачье войско, потомки запорожцев и различных малорусских переселенцев. Вся крайняя полоса русских владений со стороны Кавказского хребта была обрамлена линией укреплений, стоявших на границах земель враждебных горцев. По берегу же Черного моря тянулась так называемая Береговая линия, то есть линия укреплений на землях враждебных горцев от Анапы до Закавказья. Эти маленькие укрепления, имевшие целью отрезать горцев от Турции, находились в вечной блокаде. На сухом пути между ними не было никаких сообщений, и они связывались между собою только судами Черноморского флота и так называемой казачьей гребной флотилией. Черноморский флот находился в вечном крейсерстве у берегов Кавказа, перехватывая все турецкие суда, привозившие черкесам разные необходимые для них товары, особенно военные, а с Кавказа увозившие по преимуществу женщин для турецких гаремов. В этом крейсерстве и воспиталось героическое поколение моряков, которое позднее прославило себя при Севастопольской обороне.

Несмотря ни на какие бури и штормы, блокаду берегов нельзя было прерывать, и наши суда, в то время почти исключительно парусные, ходили взад и вперед вдоль Черноморского побережья. Беда была кораблю потерпеть аварию. Ему некуда было укрыться, негде было получить помощь, кроме укреплений Береговой линии, если погода позволяла к ним пристать. Бухты были только в Геленджике и Новороссийске, но при сильном норд-осте, господствующем здесь осенью и зимой, входить в них парусному судну было нелегко, иногда даже невозможно. Впоследствии, когда я уже был гимназистом, мой товарищ Ключарев вздумал поехать из Керчи в Новороссийск на кочерме (парусное судно); так они, попавши сюда в норд-ост, должны были лавировать у входа в бухту несколько дней, так что Ключареву наконец надоело ждать, он высадился на берег на лодке и пошел в Новороссийск пешком. Конечно, моряки старого Черноморского флота были искусные, но во всяком случае при норд-осте входить было нелегко.

Гребная флотилия так называемых азовских казаков, состоявшая из больших баркасов, выдерживала еще более трудные испытания. На шхуне или бриге есть хоть каюта, в которой можно обсушиться и обогреться, есть кают-компания, где можно с удобством пообедать и поболтать с товарищами. На баркасе некуда укрыться, кроме крохотной каморки, в которой и одному человеку ни встать, ни сесть. А между тем волна, еще очень сносная для шхуны, заставляет уже баркас черпать обоими бортами. Страшны для него и смерчи, бегающие по морю иногда целыми стаями в пять-шесть штук. Этот крутящийся водяной столб, сливающийся с низкими облаками, закручивает и топит лодку, на которую набежит. Его можно разбивать орудийными выстрелами, но на баркасе нет, по большой части, даже крошечной сигнальной пушчонки. При искусстве команды гибель баркасов происходила нечасто, однако такие случаи бывали. Однажды жестокий шторм захватил в море два баркаса, которыми командовали родные братья. Один вышел из передряги благополучно, но другой был затоплен бушующими волнами и пошел ко дну. Экипаж весь погиб на глазах своих более счастливых товарищей. Командир спасшегося баркаса слыхал отчаянный крик брата: «Брат, спаси…» Но напрасно. Немыслимо было оказать никакой помощи… Этот предсмертный крик, доносившийся из водяной мглы сквозь рев ветра, не смолкал уже никогда в ушах спасшегося брата. Он был так потрясен, что сошел с ума и постоянно слышал бесплодный призыв гибнувшего брата.

Огромную опасность даже для большого корабля представляло сесть на мель или быть выброшенным на берег. Горцы прятали большие лодки в устьях речек, среди непроходимых камышей, и на этих лодках смело абордировали обессилевшее судно, а очутившись на берегу, наш экипаж не имел никаких шансон пробиться сквозь скопища горцев к какому-нибудь русскому укреплению по неприступным лабиринтам гор без всяких дорог, кроме черкесских троп, вдобавок и неизвестных нашим. В этом крейсерстве, вечно перед лицом смерти, с одной надеждой на свои силы, воспитывались черноморские «морские волки», бестрепетные, выносливые, неистощимо находчивые, достигшие высшей виртуозности в управлении парусным кораблем и баркасом, связанные от офицера до матроса самоотверженным товариществом и железной дисциплиной. Истинным создателем этого беспримерного флота, единственного за всю русскую историю, был адмирал Лазарев, из школы которого вышли Нахимов, Корнилов и Истомин. Но дух моряков был одинаков как у этих звезд флота, так и у скромнейших чинов службы. Они гордились своими начальниками, своими подчиненными, любили свои суда, знали их до тонкости и умели доводить до высшей степени их морские достоинства.

Не помню ни имен капитанов, ни названий шхун, на одной из которых разыгралась трагедия, служащая образчиком страстной влюбленности тогдашних моряков в свое судно. Одна из шхун была чуть ли не «Дротик». Во всяком случае, обе считались лучшими ходоками флота. И вот однажды в Геленджике капитаны заспорили на пари, кто кого обгонит в море. Событие сенсационное. Все население крепости высыпало на берег, когда обе шхуны выходили из бухты. Некоторое время они соперничали в быстроте и искусном маневрировании, но потом одна стала обгонять. Капитан отставшей делал сначала все усилия поправить неудачу, а потом, убедившись в бесплодности этого, сбежал в каюту и перерезал себе горло бритвой. Он не в силах был пережить позора любимой шхуны, в котором, может быть, считал и себя чем-нибудь виновным. На парусном судне скорость хода зависит далеко не от одних морских качеств его, но еше более от искусства в пользовании средствами различных парусов, кливера, руля, малейших капризов ветра, движения волны и т. п. Парусное судно, как фея-волшебнииа, живет в непрерывном взаимодействии с силами природы и само, как они, начинает казаться одушевленным существом, с которым моряк заключает такой же союз, как всадник со своим верным конем.