Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

Сегодня дочитала пьесу Рамзина «Обратный счет». О том, как в мире рождалось атомное безумие при попустительстве человеческого середняка-приспособленца и гениев со взглядами классических мещан. Конечно, ее никто не пропустит. Очень талантливый человек.

Только что пришла со «Смерти Тарелкина» (на Большой сцене). Ходила с мамой, которой очень понравилось. Вместо Косолапова Варравина играет А. Лазарев. Конечно, отсутствие режиссерской руки очень сказывается. Все эти актерские «плюсики», которые, как им, наверное, кажется, расцвечивают роль и порой действительно вызывают смех зрителей, очень засорили спектакль. Много «хлопочут мордой», кричат, почти все стараются перещеголять друг друга. А. Лазарев не повторяет Косолапова, да и не может — по своей совсем другой актерской природе, — и порой в нем есть что-то более страшное, значительное, я бы сказала «мефистофельское», но нет какого-то барства, лоска, как у первого. Он особенно злоупотребляет мимикой, нет точности интонаций, вообще очень бы ему хорошо поработать с Фоменко. Приятно одно — что все играют с увлечением и удовольствием.

Сегодня перед концом рабочего дня зашел к нам в комнату Кудрявцев (теперь он зам. начальника Управления), и разговор зашел опять о кадрах. Он стал жаловаться, что неизвестно, чем это кончится, но ему постоянно, почти каждый день, приходится ссориться с Сопталевым (зам. начальника Управления кадров), который, будучи сам абсолютной серостью, естественно, поддерживает лишь серость и старается вычеркнуть отовсюду все более яркое и самостоятельное. Так, из списка преподавателей на курсах повышения квалификации директоров театров он вычеркнул Анастасьева и Львова — Анохина. Чтобы сохранить Анастасьева, Кудрявцев пожертвовал Львовым — Анохиным, а отстаивать Анастасьева уговорил Тарасова, и теперь документы пойдут за его подписью, но уже без Львова — Анохина. И так во всем, каждый день, в каждом пустяке все надо отстаивать — и чаще всего терпеть поражение.

Еще Кудрявцев рассказал, как два скорпиона пожирают друг друга. Шкодин в своих докладных «наверх» пишет, что самый «левый», распустивший театры и поддерживающий Таганку — Сапетов, видимо, из тех соображений, что понимает, что начальником Управления театров ему в РСФСР не быть (сейчас он исполняющий обязанности), и хочет вернуться в московское Управление, если не на место начальника, то хотя бы первого зама, т. е. Сапетова.

Когда я сегодня рассказывала Голдобину о «Тарелкине», об ужасном положении Театра Маяковского после смерти Охлопкова, то он сказал, что назначил бы главным режиссером Фоменко, предоставив ему полную свободу и полагаясь лишь на его совесть. «Но это нереально», — добавил он и назвал каким-то (каким, не помню) бранным словом тех, кто Фоменко «приложил» в горкоме партии.

Потом я целый день возилась с чехами, заказывала для них билеты и пропуска и читала пьесу Волиной «С утра до вечера» — о том, как порядочная женщина не смогла жить с мужем, которого она любит, но который совершил подлый поступок. Правдивая и грустная пьеса. Пьесу «зарубили»: Осипов (главный редактор Репертуарной коллегии) и Цирнюк (член Репертуарной коллегии) с помощью других «товарищей», назвав ее «грязной», безнравственной, мелкой.

Утром поехала к Борису Владимировичу на дачу, там была еще Нина Викторовна Чефранова (преподаватель актерского мастерства в ГИТИСе). Пошли в лес. Борис Владимирович сказал, что этот пейзаж такой чистый, светлый, прозрачный (действительно необыкновенный, одни березы), как у Сергея Герасимова, а не как у Левитана, который хотя и отразил русскую природу, но привнес в нее еврейскую грусть. Нина Викторовна спросила: «Хорошо это или плохо?» «Хорошо», — ответил Борис Владимирович. Я рассказала о шовинизме нашего сотрудника Жукова. Борис Владимирович сказал: «Да, это от поисков, а так как ничего другого нет, то вот опять и возвращаются к славянофильству, и это действительно реакция на 20–30-е годы, когда идея интернационализма была доведена до абсурда, когда и сказать, что ты русский, было почти неприлично. И лишь в 39–40-м году опять появилось русское самосознание». Что Жукова можно понять, но для великих держав, таких как Россия, это ни к чему, и чтобы не ссылались на Достоевского, он был почвенник, но не славянофил и в его знаменитой речи на открытии памятника Пушкину говорил, что Россия должна впитать в себя все и оплодотворить всех. Потом опять говорили о «Мещанах». Меня все мучил вопрос, почему спектакль нравится нашим «классическим мещанам» — Тарасовым и Покаржевским. Борис Владимирович ответил: «Потому что, во-первых, они принимают на свой счет лишь то, что открыто высказывается, как в „Тарелкине“: „Всю Россию потребуем и всех освидетельствуем“; во-вторых, они себя мещанами не считают, и в-третьих, что этот спектакль выходит далеко за рамки разоблачения мещанства, что это, по существу, спектакль абсурда — все связи порваны, недоразумения и скандалы какие-то глупые, ни из-за чего». А мне Борис Владимирович сказал, что он заметил, что я везде ищу лишь тенденциозности и не умею ценить истинного глубокого искусства, хотя, впрочем, добавил он, бывает, что в оценках люди и самые тонкие расходятся. Вот Тарабукин (преподаватель изобразительного искусства в ГИТИСе) не признавал Рафаэля и его «Сикстинскую мадонну». «Современность в прочтении классики, — продолжил Борис Владимирович, — была у Остужева (в „Отелло“) — тема интеллигенции. Конечно, это не было явно, и не все это так понимали, а все чувствовали, что это и их касается, так как много было людей с ощущением ущербности — это и те, у кого были репрессированы родные и близкие, и те, кого не принимали учиться из-за происхождения, и кулаки, и лишенные и пораженные в правах выборов, и многие, многие — вот эту тему ущербности, ущемленности личности нес Остужев. И это было по психологии очень современно, а не по словам, произносимым со сцены, не так в лоб, как в „Доходном месте“, — „Без взяток не проживешь“ и т. д.». Потом Борис Владимирович рассказал содержание «Ракового корпуса» Солженицына, очень сильное и очень талантливое произведение, такое же как «Доктор Живаго» Пастернака. За всеми этими больными людьми встает страна с ее раковыми опухолями. Опять говорили о теории панславизма, вряд ли она плодотворна. Из-за этой теории Мицкевич поссорился с Пушкиным, который ее исповедовал. «Пушкин был ярый шовинист», — сказал Борис Владимирович. Галина Георгиевна Алперс засмеялась, так необычно было это высказывание.

А вечером была на «Послушайте!». В антракте зашла к Дупаку, там сидел Любимов. Оба хмурые, встретили просто враждебно. «Зачем пришли?» — спросил Дупак. «Проведать. А что вы такие хмурые?» Любимов сразу стал кричать: «Так больше работать и жить нельзя. Чего ждать, того, чтобы опять каждого второго сажали и убивали? Кругом шпионы, везде в театре поставили аппараты подслушивания, я отвечаю за свои слова. А этот приказ, что нельзя репетировать без „лита“, это совсем все душит. Есенин разрешен, какой еще „лит“. Этот Шкодин, Закшевер, который, работая в Министерстве культуры РСФСР, пытался закрыть театр, теперь в московском Управлении этим же занимается». Я: «Но у вас такой друг, как Сапетов». Любимов: «Друг такой, что, задушив Эфроса, хочет и других поодиночке передушить. Он умный, вот мне, оказывая поддержку, предлагает против других копать и „показывать“». Я: «Ну, за такое предложение надо бить по физиономии (Дупак: „За это 15 суток дают“) или выбирать друзей с умом». Любимов: «Без разрешения Лита не хотят смотреть спектакль». Я: «Но у Вас же там много внесено текста помимо Есенина». Любимов: «Они и тактики не меняют». Дупак: «Ну и Вы ведь не меняете, и они не меняют». Любимов: «Они получили отрицательный отзыв от человека, который еще Маяковского травил (кажется, Зелинский). Мы добываем другой отзыв, положительный. Они нажимают кнопки и ждут, а я сумею нажать на более высокую кнопку, чем они. И так постоянная нервотрепка. А то начинают пугать, что снимут с работы». Я: «А Вы поменьше с ними тягайтесь в шуме, а больше делом занимайтесь». Но тут третий звонок, иду в зал. В «Испанской сцене про любовь» вдруг Смехов произносит слова: «Министерство культуры-танга-поганга». После спектакля я сказала Любимову и Дупаку, что вот вы сами дразните из подворотни, а потом они отвечают, и растет как снежный ком. Дупак: «Но это же игра, просто шутка». Я: «Я лично ничего против не имею, но вот те, „они“, о которых вы говорите, зачем этот пустяковый, но повод. (Молчание.) Так вот, вы бы хоть не нервничали, а то сами задираете, а потом нервничаете». Попрощалась, ушла. Во всяком случае, это лишь доказывает желание скандального успеха, и все довольно мелко становится, когда встречаются такие булавочные уколы.