Анатолий Маляр - Записки одессита. Часть вторая. Послеоккупационный период

В селе его, однако, по-прежнему звали «власовцем», он к этому привык, но все равно иногда плакал, услышав обидное прозвище. Плакал он по любому поводу, даже тогда, когда его домашняя свинья задавила поросенка, и того не удалось «откачать».

Ни от какой работы в селе Иван не отказывался. Старушки нанимали его для обработки приусадебных участков, и под вечер «выставляли банкет». Ваня бежал за мной, чтобы добро не пропадало: он не мог столько выпить и съесть сам, а на вынос угощение не давали, таков был обычай. Что выпил и съел на месте — то твое. Можно было пригласить друга за компанию.

Самогонку бабульки выгоняли крепкую и мутную. Я подрабатывал на ремонте батарейных радиоприемников, и тоже редко оставлял Ивана трезвым на сон грядущий…

В какой-то из летних жарких дней заработал я только на шкалик, и решили мы с Ваней попробовать пить свои сто грамм через соломинку. Жара быстро нас развезла, и стал он рассказывать о своей обидной жизни.

Работал Иван обычным колхозником, голодал вместе со всеми. Перед самой войной его забрали в армию, и служба показалась ему раем: одет, обут, накормлен — все казалось сказкой.

Потом война, и все началось как прежде. Опять голодуха, потом скитанья по болотам. Они с друзьями-однополчанами отстреливались от окруживших армию немцев, пока не кончились патроны. Питались болотными ягодами, в основном морошкой, а потом полускелетами попали в плен.

О вербовке в РОА писалось много. Иван отказался воевать на стороне немцев даже за хорошее питание. Тогда бывших солдат 2-й ударной армии, привыкших к крестьянскому труду, повезли в телятниках в Германию. Сгрузили их далеко за Берлином, построили. Немецкие фермеры отбирали для работы пленных солдат, русских крестьян. Ощупывали как животных, изредка даже проверяли мужское достоинство.

Солдаты плохо держались на ногах, но это не было их главным недостатком. Попал Ваня в хорошие руки фрау Эльзы, которая его откормила, определила обязанности, а вечерами за дополнительное питание использовала в своих эгоистических целях, которые, впрочем, нравились обоим. Следует заметить, что так повезло далеко не всем. Немцы часто относились к пленным и угнанным на работу в Германии хуже, чем к скоту.

Эльза еще в начале войны лишилась мужа, и никакие Геббельсы ей были не указ… Когда Иван бывал «в ударе», Эльза поджаривала на тяжелом светлом камне, отполированном до блеска, тоненькие кусочки свинины. Камень разогревался при помощи обыкновенной спиртовки, и мясо жарилось недолго.

Постепенно Ваня привык к европейской жизни, шнапсу [18] Так немцы называли все спиртное. , но всему хорошему, как и всему плохому, бывает конец. Освободили Ваню американцы, предложили крестьянскую работу в Америке, а он домой хотел. Объясняли американцы, что его ожидает, но Ваня не верил. Обрадовался, когда военнопленных передали советским властям и переселили уже за нашу колючую проволоку. Солдат думал, что это случайно, все прояснится — он же никого не предавал.

Вызвали Ивана в помещение, где за длинным столом сидели три советских тыловых офицера-весельчака. Между смешных историй, рассказываемых друг другу, они задавали как будто праздные вопросы. Сидевший слева младший лейтенант спросил:

— Какие отношения были у тебя с хозяйкой фермы?

— Эльза относилась ко мне по-человечески, и я относился к ней по-человечески, — смутился Иван.

— А теперь расскажи подробнее, как ты провоевал всю войну в кровати фрау Эльзы, — рассмеялся капитан, сидевший посреди стола.

Ваня принял его слова за шутку:

— Да справлялся как-то, чтобы не посрамить Русь святую, — Иван тоже рассмеялся, в тон капитану.

— Ну, теперь поедешь спать с белыми медведями! — резко посерьезнел капитан. — На десять лет!

Так Ивана отучили шутить на всю оставшуюся жизнь, пока не научили плакать по любому поводу.

Вспомнил Ваня, как его везли вместе с другими «врагами народа» в телятниках через всю Россию с пересадками-этапами, пока они не оказались в заснеженной тайге, где вдоль эшелона стояли в белых тулупах «косоглазые чечмеки» с собаками-овчарками. Они приняли врагов народа по спискам, и погнали «по тундре, по широкой дороге…»

Ваня заплакал, он не мог спокойно вспоминать и рассказывать, как ему жилось эти десять лет.

По окончании срока он вышел на волю совершенно больным человеком, зато получил в лагере квалификацию моториста. Семья его ждала, и он стал работать по этой специальности. Потом его вызвали повесткой в отдел МГБ, и вся семья пошла его провожать на «новые посиделки». Но оказалось, его пригласили для радостного оповещения: «Вы реабилитированы полностью, и теперь не являетесь врагом народа!»

Даже дали справку, но предупредили, чтобы он всё равно не селился ближе 101-го километра от «друзей народа». Пока Ваня, «прохлаждаясь», рыл золото стране, его мама умерла, так он ее и не увидел.

Иван опять расплакался, а я протрезвел, и больше никогда не разговаривал с ним на житейские темы. Зато понял, что «вражеские голоса» не всегда врали, когда говорили о миллионах советских людей, проживавших после войны за колючей проволокой в Сибири, на Колыме и других местах невеселых…

В кинотеатрах еще долго показывали фашистские концлагеря, в которых жгли в печах военнопленных и евреев. В сибирских лагерях заключенные мерзли при сорокоградусных морозах. Это обходилось нашему государству дешевле. Наши зэки еще и выкапывали золото, так нужное стране. И никто никогда не узнает, сколько людей в ГУЛАГе учтено, и сколько погибло.

Второй моторист, Андрей, был почти непьющим и тоже работящим мужиком. Я не слыхал, чтобы он сидел, а о себе он ничего не рассказывал, всё больше молчал. В селе его называли «мужиком себе на уме». Те, кто побывал в его доме, были поражены роскошью:

— У него настоящая фанерная мебель!

Ее, эту мебель, привезла из Рязани дочь Андрея, которая там вышла замуж и прописалась. У обычных сельчан никакой мебели не было, кроме самодельной. Зато пили все: «Плох тот мужик, который к вечеру не наберется!». Трезвость считалась признаком глупости и бестолковости. Андрея за дурачка не принимали. Было в нем нечто таинственное.

Линейная бригада меняла опоры и провода с изоляторами на всем участке, обслуживаемом нашей конторой связи. Лошадь тянула каждое утро несколько столбов на расстояние не менее десяти километров, за ней пешком шла бригада. Зато обратно линейщики ехали на подводе сытыми и пьяными. Старые опоры пользовались большим спросом у населения. Бригадир привозил дополнительно несколько бутылок водки, чтобы выставить нам с начальником, и мы подписывали акты о списании прогнивших опор.

Почти каждый вечер рядом с почтой возле ставка накрывался стол. Предварительно Ваня-власовец, раздетый до трусов, и кто-нибудь из линейных рабочих вылавливали бреднем карасиков. На берегу из сети выбирали самых красивых, остальных бросали обратно в воду — пусть вырастают, еще пригодятся.