Анатолий Маляр - Записки одессита. Часть вторая. Послеоккупационный период

Следующая дверь вела в столовую-кухню, в некоторых случаях служившую и спальней. Дальше шли непосредственно спальни с деревянными топчанами, сундуками и другими лежаками.

В столовой возле окна устанавливался самодельный обеденный стол с такими же табуретами ручной топорной работы.

Основной запас дров хранился рядом с домом. Все продукты колхозники выращивали на своих небольших участках. Корова была главной кормилицей. Одна большая печь отапливала все помещения, а в большие морозы на ней можно было спать всей семьей.

Баня в селе была, но большинство жителей купались дома в мисках, используя коричневое хозяйственное мыло. Окна практически никогда не открывались. Во всех домах воздух был спертым с одинаковым запахом кваса и бедности.

В некоторых избах в центре большой комнаты висела привинченная к потолку пружина конической формы с расширением книзу. Выполнена она была из стали, вероятно, высокого качества еще дореволюционной закалки, а служила для подвешивания детской люльки. Достаточно матери качнуть эту конструкцию, и можно прилечь поспать минут на 30–40 — ребенок в это время укачивался «в автоматическом режиме».

Первый спутник уже был запущен на орбиту Земли…

Колхозники, превращенные в крепостных, и недавние зэка смотрелись на этом фоне чужеродно и неестественно в этом крае, бывшим когда-то свободолюбивым.

Посреди села был установлен десятиваттный громкоговоритель-колокол. Абонентскую плату за его работу должен был оплачивать колхоз, но не платил. Я посоветовался со своим руководством и отключил эту линию. Через несколько дней ко мне подошел как всегда подпитый председатель, и объявил, что я — политический преступник, который лишает колхозников правительственных и прочих сообщений. Пришлось в доступной форме объяснить ему, что эти сообщения должны оплачиваться бухгалтерией возглавляемого им колхоза. Председатель глубоко задумался и отошел. Еще через день он радостно мне сообщил, что колокол снят, и, если я не включу эту линию, его мне не видать. На том и порешили. Колокол был не новым, и я его списал.

По радиоточкам стали передавать выступления Н. С. Хрущева, терзающие душу пенсионерам, работающим на предприятиях и уже «едущим с ярмарки». Возможно, первый секретарь имел в виду престарелых членов ЦК, занимавших свои посты со времен Сталина, но бодрое начальство поняло его речи по-своему — принялось энергично увольнять пожилых квалифицированных рабочих и руководителей среднего звена.

Все близлежащие колхозы были миллионерами, но не по размеру капитала, а по долгу перед государством. Единственной доступной привилегией для сельхозработников считалась выдача справки, дающей право на посещение Москвы. Паспортов у колхозников не было, денег на электричку и мелкие расходы тоже, а потому и это благо оставалось невостребованным.

В мае 1959 года было очень жарко, и я сдуру прыгнул в холодную воду ставка. Через несколько часов поднялась температура и воспалились гланды. Пару недель я мог употреблять только горячее молоко и сырые яйца — глотать что-то более твердое было невозможно. Потом я заболел цингой и попал в больницу. Последствием стала декординация сердца. Лечащий врач посоветовал уезжать: «Здешний климат тебе не подходит, долго не протянешь».

Доктор оказался славным человеком. Он выдал справку и посоветовал в Одессе есть в неограниченном количестве фрукты и виноград. В военкомате при снятии с учета офицер выразил сожаление моим отъездом. Он уже планировал мое поступление в высшее Рязанское училище связи.

С военным билетом в кармане я попрощался с Иваном Жаровым, получил трудовую книжку и уже через два дня приехал домой, в Одессу.

О жителях Рязанщины у меня остались хорошие воспоминания. Им было тяжело жить: начальство считало, что в области слишком много лишнего мяса и молока.

Надолго покидать родную Одессу мне больше никогда не хотелось.

Я приехал в край родной «бедный, и худой, и бледный». Одесса встретила блудного сына столовым вином, хорошей маминой домашней кухней и компанией друзей. Ступнями ног я ощущал, что «здесь по Дерибасовской хожу». Мы с корешами усаживались на скамейки неподалеку от Дюка, и пили вино, закусывая легким морским бризом.

Как раз вскоре после моего приезда Толику Титу выдали в его художественной артели горящую путевку на теплоход «Россия» до Ялты, а потом в Алушту. Это событие мы отмечали втроем, взяв с собой Беню, посещением всех встречавшихся на пути забегаловок. Спустившись с бульвара, еще не двоившегося, зашли в порт и поднялись на борт судна. Конечно, буфет для пассажиров оказался на пути, и миновать его никак не получалось.

Где-то прозвучало объявление, призывавшее провожающих покинуть лайнер, но оно не произвело большого впечатления. Нам показалось, что мы ничем не хуже обладателей путевок, а если так, то и уходить незачем. К тому же выяснилось, что на теплоходе ходил наш друг детства Игорь — он был мотористом и устроил нас в служебной каюте. Рано утром товарищ сводил нас на камбуз, где кок нам насыпал макарон по-флотски щедрой рукой.

В Ялте мы вышил на берег с прояснившимися головами и в не очень веселом настроении. Денег не было вообще, а по поводу того, как добираться домой идеи тоже отсутствовали. На прощанье Толик выставил бутылку крымского портвейна, дал 25 рублей из своего скромного бюджета курортника, и «сделав ручкой» отправился в Алушту, в санаторий.

Этих денег хватало как раз на один палубный билет. Отдыхающие в Крыму выглядели так же, как и в Одессе — веселыми и загорелыми. Смотреть на них было некогда, да и не очень хотелось. Мы скромно подошли к ярко освещенному пароходу «Адмирал Нахимов». Я предъявил билет и поднялся на палубу.

План был такой — я должен был бросить с борта спичечный коробок, внутри которого содержался проездной документ. Ветер чуть было не испортил всю диспозицию — спасла лишь кошачья реакция Бени, успевшего поймать послание на самом краю пирса.

В салонах отдыхали молодые ребята, они играли в клабар. Я вспомнил об еще одном подарке Толика — колоде карт, на которых вместо королей, дам и валетов были изображены голые женщины. Друг их припас для себя, купив у какого-то моряка, пронесшего атрибут капиталистической жизни через строгую таможню. Продать эту редкость можно было лишь в крайнем случае, но он как раз и наступил. Очень хотелось есть.

К ночи на палубе стало холодать, салоны опустели. Под Новороссийском началась качка, действовавшая на пустой желудок очень неприятно. Утром открылись буфеты, на столах там лежал бесплатный хлеб, и мы зашли попить чаю с ним. Посмотрев меню, мы обнаружили, что имевшихся у нас копеек может хватить и на кефир. Его и заказали, а тем временем принялись за хлеб.