Ольга Яковлева - Если бы знать...

Может, он так считал потому, что у меня были слишком современные манеры. Или просто решил на этот раз избавить меня от моих комплексов, о чем я уже рассказывала, — поставил анфас к зрителю и сказал: «Стойте строго! И смотрите в зал!» И мне пришлось стоять, мужественно пялиться в зал и не прикусывать собственные волосы. У меня там был большой шиньон, сзади под шапочкой, — его не покусаешь.

Вспоминается один смешной эпизод. В конце спектакля, когда Джульетта выпивает снотворное и засыпает, Ромео, пробравшись в склеп, видит, что она «мертва». По мизансцене, прежде чем выпить яд, он приподнимает Джульетту с ложа. И так получилось, что мой шиньон свисал до пола. Наступив на него ногой, Толя пытался приподнять меня, а я в это время шепчу: «Уйди… с шиньона!» Поскольку не могла долго объяснять, сказала погрубей. Но Толя, не расслышав, нагнулся и спросил нежно-нежно: «Что?» Повторять было неудобно, и я сказала уже помягче: «Уйди с шиньона!» Но поскольку рядом стоящие это слышали, все хохотали дружно… И когда нас с Ромео подняли на руки, два «трупа» на руках у партнеров тряслись от их и нашего смеха.

Вы, конечно, человек совершенно невероятный. Иногда думаешь: неужели она все это серьезно пишет или говорит?

Но потом понимаешь, что это все серьезно, только эта серьезность идет от какого-то необузданного бешеного темперамента, которым Вы сами не можете руководить.

«Они меня не знают!»

Но я-то Вас знаю.

Конечно, Вы существо не простое, но замечательное.

Именно — замечательное существо. Потому что Вы не человек, а именно существо, полузверек. Очень замечательный получеловек, полузверек.

Правда, постепенно Вы становитесь полным человеком, не в смысле толстым, а в смысле человеком. Но это Вас не портит, и чуть-чуть меньше зверька в Вас — совсем не меняет Вас в худшую сторону.

А вообще — без Вас очень скучно, пустой театр, пустые гримерные, пустая сцена. Спектакль, где не звучит Ваш голосок, — для меня не существует.

Вы еще умница. Правда, язычок у Вас опасный, и много приходится переживать из-за Вашего язычка, но все равно Вы умница и абсолютно чудесная.

Вы такая маленькая, но Вы способны заполнить собой все. Вы такой Муравьишко, который может заползти даже в ухо. И этот Муравьишко — очень симпатичный.

Все это я пишу так, чтобы прикрыть несерьезными словами очень серьезное мое отношение к Вам.

Я буду очень рад, когда снова пойдет дождь, и мы все опять соберемся, чтобы что-то еще сделать. И все опять будут поглядывать на часы и спрашивать глазами друг друга — а что это Яковлева опаздывает? И только один я буду сидеть невозмутимо, будто бы это так и должно быть, чтобы опаздывала.

А потом, вместо того чтобы прийти виноватой, Вы войдете с обвинительным видом, т. к. такси вздорожало или не расчистили от снега дорогу, или что-либо еще, в чем, конечно, виноват режиссер.

Впрочем, насмотревшись на Грецию, Вы увидите, что в нашей репетиционной комнате очень хорошо, и Вам захочется начать работу.

И мы ее продолжим и будем работать и дружить до тех пор, пока станем совсем старенькими и молодые люди нам скажут — пошли вон, дураки!

Тогда, немного посопротивлявшись, мы скромненько отойдем. Но это еще будет не скоро.

А пока, моя милая и хорошая, будьте здоровы и хорошо, хорошо, хорошо погуляйте!

Начало репетиции. Это часто — проблема. Как начать, что за тормоза у актеров, почему бывает, что актер не может сразу начать репетировать?

Прежде всего — самолюбие. Рисунок роли, сцены придумывается, как правило, режиссером. Может быть, у каких-то режиссеров, которых я не знаю, придумывают совместно или даже актер сам придумывает. Не знаю…

Трудность актерская в том, что режиссерский показ, идею, надо как бы протащить через свой организм, все трансформировать для себя, предложенную мелодию перевести на собственный лад, приспособить к себе. Когда я записывала за Анатолием Васильевичем, то на полях уже писала свой текст. Я слышала, что он говорил, или даже не слышала слов, а улавливала какую-то мелодию. Эта мелодия «говорила», ее надо было быстро переложить на доступный тебе язык Ведь если записать любую тебе не свойственную фразу, через несколько дней ты ее даже не расшифруешь. А когда читаешь собственную запись — понятно, что требовалось.

Так вот, предлагается режиссером рисунок, и, чтобы его выполнить, актеру нужно смириться с мыслью, что он выполняет чужое задание. Особенно это трудно мужчинам. Хотя женщинам тоже трудно. Особенно самолюбивым женщинам — таким, как я.

Вообще, Анатолий Васильевич говорил: «Актеры — это женская часть человечества». Потому что у женщины нет комплекса по поводу того, что она должна подчиняться режиссеру. А у мужчин есть такой комплекс, естественно. Как же — у всех на глазах, публично, подчиниться другому мужчине, режиссеру, и сделать то, что тот от него требует.

Сейчас все уже привыкли к понятиям «хозяин», «патрон», «мэтр». Тебе приказано — выполни. Но актер — не клерк. Он творческий человек, поэтому должен подчиниться с удовольствием. (Как женщина.) Тогда это будет выглядеть красиво. Но даже я, актриса, женщина, часто противилась подчинению.

У Анатолия Васильевича была теория: у актера нужно сломать его наивное, литературное представление о произведении. И начинить его своим смыслом, своим содержанием. Анатолий Васильевич был убежден, что должен сделать из актера что-то неведомое для публики и для самого актера — поэтому он вышибал шаблонное представление о пьесе и сразу определял какой-то неожиданный ракурс, необычную точку зрения. И эту точку зрения он внедрял в актера сначала исподволь, потом — как сваю, тяжелой кувалдой, потом — чуть-чуть постукивая молоточком… Пока актер не забудет, что это «чужое», а он это «присвоил».

Анатолий Васильевич был талантливым педагогом и никогда не давил на актера впрямую. Ну какой интерес режиссеру, чтобы актер тупо все за ним повторял, если его режиссерское решение не пропускается через актерскую индивидуальность, через его нервную систему, через его сердце, — тогда это всего лишь формальное исполнение.

Анатолий Васильевич очень-очень долго развивал свою трактовку, свое решение вслух, постоянно как бы приглашая к совместному размышлению. Чтобы актер мог безболезненно, незаметно для себя присвоить режиссерскую точку зрения. Чтобы самолюбие его не страдало — чтобы ушло ощущение, будто это «не его» и он должен только повторять за режиссером.

И актеры, размышляя, подхватывали, впитывали его идеи и замыслы, что-то «присваивали» — и когда повторяли это второй, третий раз, то все, выдаваемое режиссером, уже становилось для них своим . После этого успокаивалось актерское самолюбие — «это не я придумал!» — и только тогда, освободившись от мысли о «навязанном», актер способен творить самостоятельно. Он только тогда и становится актером, когда действует, держа в уме задачу режиссера, но в полном согласии с собственным представлением, оставаясь свободным.