Ольга Яковлева - Если бы знать...

Монолог Джульетты, который казался мне искусственным, ну, таким… «ррромантическим», — Анатолий Васильевич его разъял . Раздробил. На составные части. Монолога как такового не стало и мне не надо было его «провозглашать» с высоты.

Он разделил «проклятый» монолог на части — физически и психологически. Он мне его разъял в мозгу. «Балкона» во мне больше не существовало! Он был — и его не было: он был растворен в маленьких задачах, на каждую строку. Собранные вместе, они составляли одну общую задачу на эту сцену.

А не стало «Балкона» — фактически не стало и преграды. Исчезла статичная ситуация, которая так меня смущала: внизу — Ромео, наверху — Джульетта. «Балкон» был разъят на составные части, и я его перестала замечать. Я металась с балкона на первый этаж, на второй, потом на авансцену, потом через решетку вниз, со второго этажа, я убегала, выбегала, раскачивалась, потом садилась, вскакивала. Бог знает что творила. Я оказалась свободной от традиционной сцены «балкона». Все стало легко, весело, подвижно — и никакой «вампуки».

Как он это умел — в пять минут убрать то, что составляло муку и препятствия в течение многих месяцев.

Милая актрисуля!

Прочитал Ваше письмо.

Потом перечитал. Смеялся. Только Вы можете писать такие письма. От темперамента даже прорывается бумага. Замечательное, замечательное письмо. Вижу Вас и все, что вокруг Вас.

А вокруг меня вот что: во-первых, экзамены. Это все невероятно. Я в это погружен вот уже сколько дней. Прихожу в 10 утра, ухожу из института в 10 вечера. Поступающих уйма, и самое неприятное, что почти всем приходится отказывать. Они плачут, звонят, пишут, даже приезжают на дачу. Не находишь слов, чтобы объяснить, отчего они не приняты. Актерский конкурс уже закончен. Приняли самых лучших, и еще от нашего добра осталось другим. Сидели Голубовский [9] Б. Голубовский, режиссер. и Гончаров [10] А. Гончаров, режиссер. , и кто не поместился к нам в список — пошли к ним, т. к. у них все было хуже.

Все это было мучительно, но, кажется, мы ни в ком не ошиблись. Мы сидели с Толей [11] А. Васильев, режиссер. и до одурения перекладывали листочки, чтобы не ошибиться. Когда объявили — одни светились от счастья, другие — страдали. Разрешили брать не 10, а 15 человек, т. к. пришел ректор и увидел, как у нас бурно.

Потом он пришел на режиссерский экзамен и был удивлен, как все это мы бурно проводим. И тоже вместо 5 человек разрешил взять больше.

Завтра последний экзамен, а послезавтра я улетаю. Вы можете себе представить, в каком я живу напряжении. При этом я умудрялся заканчивать репетиции во МХАТе [12] Вероятно, речь идет о «Тартюфе». и сдавать в издательство книгу.

Еще расскажу Вам, какой у меня был день рождения. Вдруг под проливным дождем приехали мои студенты. Они были мокрые насквозь. Мы дали им брюки, валенки, свитера. И весь вечер сидели вместе. Приехали Таня и Рита. Не хватало Димки с Инной и Вас. Эти ребята — студенты замечательные. Ни капли пошлости, какие-то светлые, добрые.

Кстати, о доброте, о которой Вы пишете мне, что трудно быть доброй, когда такой театр. Да, я это хорошо понимаю, и все же!.. Просто Вам будет легче. Не уступайте никому, но и не злитесь. В обиду, конечно, себя не давайте, но будьте снисходительнее, так как Вы все-таки Оля Яковлева!

Димка мне много рассказал про Вильнюс [13] Театр на Малой Бронной в это время находился в Вильнюсе на гастролях. , и я все себе хорошо представляю.

Получил от Вас куклу и поставил ее удобно. Чтобы ей было удобно. Пяточки у куклы чистые. При случае подарю ее Вам обратно.

Да, самолюбие — дело тонкое. И проявляется иногда в смешных мелочах. Особенно в нашем театральном общежитии.

Кажется, году в 1972 были мы на гастролях в Саратове, где в жуткую жарищу играли «Ромео и Джульетту» — у всех были бархатные костюмы, на подстежках, с трубочками, закрученными внизу, как у Рафаэля, по-моему. И все они — на вате или на поролоне. Некоторые актеры выдирали этот поролон — между сценами все выбегали во двор, что-нибудь отрывали, а потом бежали опять играть. У меня платье было легкое, и я как-то обходилась…

Местное Театральное общество предложило нам поехать отдохнуть, дня на два, на три, подышать на природе — пригласили на свою базу отдыха, которая располагалась на Волжской косе. Все, кто был свободен, конечно, поехали. В наше распоряжение предоставили палатки, лодки, даже печку — отдыхайте, мол, артисты, вволю.

Приехали, разместились. Утром, рано, пошли на рыбалку. Но Анатолий Васильевич быстро бросил это занятие — видимо, уже тогда начались сложности с давлением, он не мог переносить солнце. А я еще долго на солнцепеке ловила рыбу.

Потом начали варить уху. А как варить? Надо топить печь — где взять дрова? И к ухе нужна водка. Анатолий Васильевич взял моторную лодку и с кем-то из актеров поехал за водкой. Кто-то доставал дрова, кто-то помогал разжигать и топить печь. Но варила, в основном, я. Большое такое ведро было, я в него всего натолкала… Общие трапезы обычно устраивались по моей инициативе — я с этим, в основном, и возилась.

Короче, накрыли стол. Стол был — длинный-длинный. Актеры уселись, человек десять, примерно. Всем по тарелке ухи, потом в эти же миски накладывали второе.

После обеда надо мыть посуду, но все «отвалились» в умные разговоры. Вижу, что посуду мыть никто и не собирается, а ее нужно вернуть чистой (кажется, брали напрокат). А еще ведра и все остальное. Никто не проявляется. Думаю — ну кто-нибудь будет помогать или нет? Ну, мужчины, конечно, сделали вид, что не имеют к этому отношения. Из женщин, свободных от спектакля, в тот день я была одна. И я поняла — все опять придется делать мне. От начала до конца. Я этой дискриминации не выдержала — фыркнула, бросила миски и ушла на берег. Села под иву и задумалась о бренности существования. Тихонько подошел Анатолий Васильевич, сел рядом и говорит, протяжно так: «Ну-у? И что вы хоти-ите? Ну-у? И что вы ло-обик свой наморщили? И что вы обижаетесь? Это же была ваша инициатива. Вы этого хотели, вы хотели всеобщего пиршества. Ну так и держитесь до самого конца! Да-а, надо доделывать все до конца». — «A-а! А чего они!.. Почему я?.. Почему вы за водкой, а им лень!..» Он так спокойно: «Не-ет, им не ле-ень, у них са-мо-лю-бие. Им кажется унизительным — делать что-то для режиссера. Им кажется, это унижает их достоинство, если они сами куда-то в другой поселок на моторной лодке, среди многих речушек и проток, поедут в магазин и привезут вино, а режиссер в это время будет сидеть на берегу. Они лучше останутся и подождут, а поедут только в том случае, если и он с ними. Как бы поучаствуют, но так, чтобы не задето было самолюбие».