Серафима Бирман - Путь актрисы

Пока мы больше развиваем центростремительную силу — скрупулезно изучаем самого Станиславского, но это только первый, очень затянувшийся этап. Второй этап — развитие силы центробежной, то есть от Станиславского ко всем тем, кто решил отдать свою жизнь сцене.

Этот этап нами почти не начат. А Станиславский никогда не хотел, чтобы мы, малые по сравнению с ним, чувствовали себя в присутствии его малыми и слабыми. Он хотел, чтобы мы росли и крепли, чтобы мы отнюдь не отрекались от самостоятельности в мыслях, делах, открытиях. Если взглянуть правде в лицо, мы сегодня скорей добросовестные подражатели теории Станиславского, чем достойные продолжатели ее.

«Система» Станиславского потому-то и сродни советской действительности, что она воздвигнута чувством нового, что она может быть источником творчества многих тысяч актеров, что она в силах помочь созданию ими того, чего до сего мига не бывало.

Так неужели мы допустим, чтобы наследство Станиславского не обогащало тысяч и тысяч актеров, обогащаясь в свою очередь их творческим опытом?

Позволю заметить, что для этого надо, чтобы преподающие меньше учили, а молодежь больше и самостоятельней училась, чтоб изучала и познавала смысл учения Станиславского, впитывала его применительно к себе, не удовлетворяясь знанием его отдельных элементов.

Самый гениальный пианист не может словами научить кого-либо играть на рояле, если учащийся фортепьянной игре не придаст {289}своим «перстам послушную сухую беглость и верность уху». Мало понять «систему» с чужих слов, ее надо познать, в нее поверить.

Чтоб «грызть гранит» любой науки, мало иметь крепкие зубы, требуются духовные силы: воля, внимание, фантазия; ведь даже в математике, самой точной науке, нельзя обойтись без фантазии.

Мы не вправе опрощать свою профессию, обескрыливать ее. Сценическая грамотность никогда не станет творчеством.

Нет другого цвета у сценического ремесла, кроме серого. Бессмертие «системы» Станиславского — в творческой инициативе актеров сегодняшнего и завтрашнего дня. Ее достоинство — в неисчерпаемости творческой энергии, какую она сообщает познавшему ее.

Наша задача — защитить революционное значение «системы» от обвинения в догматизме, но защитить не словами, а творческими делами.

Почему людей, которые живут в четырехстенных комнатах, влечет к себе мир сцены, жизнь в трех стенах?

Почему интересны им мы — нагримированные обитатели комнат с недостающей четвертой стеной?

Какие в жизни бывают березы, луга, леса, восходы и закаты, какие озера, какие облака! И какие в действительной жизни несомненно живые люди!

Почему же зрители приходят к нам в театры, где рисованное небо, где березы прикреплены к доскам сцены, где колеблются стены комнат?

Зрители приходят в театр узнать знакомое, познать неведомое.

Для того чтобы зритель узнавал знакомое, драматургу, режиссеру и актеру достаточно каждому в своей области быть опытным профессионалом. Но, для того чтобы зритель познал незнакомое, драматургу, режиссеру, актеру надо обратиться к своей, только к своей творческой природе: своя, неповторимая, всесильная, она придает сценическому образу не только правду, но и ошеломляющую новость.

В главе «Заключительные беседы» есть замечательные страницы: в них — итог жизни великого артиста, весенняя юность и сила его мечты.

Воздавая должное великим искусникам, восхищаясь совершенством их мастерства и техники, признавая их игру подлинным творчеством, согретым изнутри человеческим, а не актерским чувством, Станиславский ставит точку, чтобы следующую строку начать с « но ».

«Но… мне не хватает в этой игре лишь одного: потрясающей, оглоушивающей, осеняющей неожиданности! Она вырывает {290}почву из-под ног и вдруг подкладывает другую, на которой смотрящий никогда не стоял, но которую он отлично знает чутьем, предчувствием, догадкой. Но он видит эту неожиданность, лицом к лицу встречается с ней впервые. Это потрясает, порабощает и берет в плен целиком всего человека… Рассуждать и критиковать нельзя. Это несомненно, так как эта неожиданность пришла из самых глубин органической природы, сам актер потрясен, порабощен неожиданностью. Артиста влечет куда-то, но он сам не знает куда…

Эта игра прекрасна своим смелым пренебрежением к обычной красоте. Эта игра сильна, но совсем не той логикой в последовательностью, которой мы любовались в первом случае. Она прекрасна своей смелой нелогичностью. Ритмична аритмичностью, психологична своим отрицанием обычной общепринятой психологии. Она сильна порывами. Она нарушает все обычные правила и это-то именно и Хорошо, это-то и сильно…

О такой игре не скажешь, что она хороша. Не скажешь, зачем это так, а это не так. Оно так, потому что оно есть и другого быть не может. Критикуют ли гром и молнию, морскую бурю, шквал и шторм, рассвет и заход солнца?»

Не знаю более жаркого исповедания творческой веры. Не читала, не слыхала, чтоб кто-либо с такой ясностью указал бы высокую, дальнюю и манящую цель искусства актера.

Станиславский не называет имени триумфатора, потому что в воображении Станиславского триумфатор многолик: их тысячи, десятки тысяч тех, кто нашел подходы к своей творческой природе, кто разуму подчинил интуицию, кто знает пути к достижению полной сосредоточенности всей своей духовной и физической природы.

Не смогут овладеть силой мысли и слова те из нас, кто и сегодня продолжал бы поклоняться актерскому «нутру», кто в искусстве дорожил бы только стихийностью. Признавая чары чувства, мы — актеры — передали сегодня разуму верховное руководство.

Освоить профессию драматического актера — значит уметь становиться многими и разными, достигая предельной конкретности и идейной силы каждого сценического образа.

Постыдно нам удовлетвориться сейчас тем, что умеем более или менее схоже копировать жизнь, в худшем случае лишь передразнивать ее.

В борьбе идей, что сейчас идет в мире, недостаточно дать сценическому образу путевку в жизнь, ведь с путевкой «образ» получает лишь право на существование, и только.

Актер должен выдать мандат «образу», и образ, идейный и художественный, как воин защитит интересы народа.

{291}Нам нужно сознавать, что сцена самого маленького города, поселка, даже не обозначенного на карте, — трибуна, и что трибуна эта — в самом сердце страны.

Не преуменьшенный, как в телевизоре, не преувеличенный, как и кино, не невидимый, как в радиоприемнике, всходит на эту трибуну человек человеческого роста и через художественный образ говорит о любви к тому, что есть, что должно быть на нашей земле, о ненависти ко всему, что может мешать расцвету жизни.