Серафима Бирман - Путь актрисы

И отвечаю сама себе: могло так быть только потому, что против этого не возразил именно сам К. С. Станиславский — режиссер «Хозяйки гостиницы».

Большей частью Станиславский разрешал мне самостоятельно доискиваться до некоторой сути сценического образа. И эту мою самостоятельность в работе признали и другие именитые актеры МХТ.

Как-то на одной из репетиций «Села Степанчикова» (это было уже в 1917 г.) Константин Сергеевич обратился к старшим актерам и актрисам, чтобы каждый и каждая из них выверили «волевую партитуру» роли у нас — младших.

Мне в «шефы» выдался Иван Михайлович Москвин. Мы отправились на поиски помещения для предстоящих занятий. Все уже было занято, кроме гримерной Константина Сергеевича. У Константина Сергеевича были две комнаты в театре: в одной он отдыхал, в другой гримировался и во время спектакля принимал посетителей. Эта комната была первой от входа. Иван Михайлович ввел меня туда, но сам там не остался: «Ты посиди здесь и подумай над ролью, ты ведь любишь размышлять, а я немного погуляю, проветрюсь и потом за тобой зайду». Он выпорхнул за дверь, закрыв ее за собой, а я осталась в комнате, в которой проходили многие годы творческой жизни Станиславского. Все в ней говорило об искусстве и стало для меня беседой об искусстве актера.

В тишине я слушала говор предметов в этой удивительной комнате…

Даже большая лебяжья пуховка казалась мне торжественной — я не представляла себе, что когда-либо эта пуховка, как все обыкновенные пуховки, могла быть на одном из прилавков парфюмерных магазинов. Ведь она касалась прекрасных лиц Астрова, Вершинина, выхоленных, но жалких щек Гаева, обезьяньих черт Крутицкого и смуглого лба кавалера ди Рипафратта!

{74}А зеркало? Сколько разных людей отразило оно в себе, людей, созданных великим артистом! Сколько раз гляделся в него Станиславский и верный товарищ его по созданию гримов Яков Иванович Гремиславский!

Карточка Владимира Ивановича привлекла мое внимание. Я подошла и прочла надпись на ней. Это было больше сорока лет назад — не помню ее точно, но мне кажется, что начиналась она так: «Вы мне больше, чем мать…».

Помню тот день, помню чувство жизни — широкой, веселой и могучей, помню такую особенную радость, которую сейчас я и не пытаюсь выразить, ничего у меня не получится, и помню Ивана Михайловича Москвина, который возник на пороге. «Ну? — спросил он. — Хватит? Надумала чего? Пошли!».

Мы вернулись в репетиционную комнату (это было в нижнем фойе), с нами вернулись и остальные опекуны с подопечными.

Станиславскому были сделаны краткие сообщения о ходе работ. Станиславский обратился к Москвину: «Как у вас, Иван Михайлович?»

С волнением ждала я ответа Москвина: утаит или нет он свой «прогул»?

«Работали, — ответил Иван Михайлович, — да она и сама посидит, посидит в углу, покиснет, потом подымет лицо, как сметаной смазанное, глядишь — что-то верное у нее и получается».

К. С. Станиславский (великая ему благодарность) не возразил против моего права на сценическое существование, и только благодаря его огромной доброжелательности по отношению к самым спорным артистическим индивидуальностям могла я перейти через барьеры многих и огромных препятствий, стоящих на узенькой тропинке моего пути к искусству сцены.

Всегда со мной все пережитое в Художественном театре, все, чем щедро делились с нами, учениками и начинающими актерами, замечательные художники, замечательные люди неповторимого театра.

У меня сохранилось несколько записок с маркой «Чайки». Они говорят о моей «карьере» в Московском Художественном театре.

Привожу их:

«Многоуважаемая Серафима Германовна! Совет постановил с ваше жалованье с 16 июня 1914 года по 15 июня 1915 года в размере 900 руб. (в год, конечно. — С. Б .).

Уважающий Вас Вл. Немирович-Данченко ».

1 мая 1914 г .

{75}«Многоуважаемая Серафима Германовна! Совет постановил с Ваше жалованье на следующий год (с 15 июня 1915 года до 15 июня 1916 года) в размере 1080 руб.

С уважением Директор-распорядитель

Вл. Немирович-Данченко ».

28 мая 1915 г .

И еще:

«Многоуважаемая Серафима Германовна! С удовольствием сообщаю Вам, что с будущего года Общим Собранием Товарищества решено зачислить Вас в труппу .

Вл. Немирович-Данченко ».

Наконец, записка от 27 октября 1923 года:

«Дорогая Серафима Германовна! Ко дню 25‑летия Московского Художественного театра изготовлен жетон для лиц, проработавших в театре не менее 10 лет.

От юбиляров Театра и как его представитель, прошу Вас принять такой жетон, как выражение сердечной благодарности за Ваш глубоко ценный труд на пользу всем нам близкого и дорогого Театра.

Вл. Немирович-Данченко ».

27 октября 1923 г .

Театр праздновал свой 30‑летний юбилей. Мне было послано приглашение, в котором значилось: «Ваше место на сцене». Подписано было приглашение рукой Владимира Ивановича Немировича-Данченко.

Эти несколько записок, как вехи, отмечают мой путь в Художественном театре: от перспективы «подворотни» до «Ваше место — на сцене».

{76} Глава четвертая

Студийка Первой студии Московского Художественного театра

«Музыку я разъял, как труп. Поверил

Я алгеброй гармонию».

А. С. Пушкин

Двадцать восьмого января 1913 года в просторной комнате, меньшую часть которой занимали невысокие сценические подмостки, а большая исполняла роль зрительного зала, бесшумно раздвинулся легкий занавес.

Шел просмотр первого спектакля Первой студии Московского Художественного театра в исполнении молодых его «сотрудников». Зрителями в этот знаменательный вечер были старшие артисты Художественного театра, один из его создателей — Владимир Иванович Немирович-Данченко и несколько приглашенных театром лиц.

{77}Константин Сергеевич Станиславский тоже находился в зале, но в тот вечер он сам был экзаменующимся.

Единственный седой в зале, прославленный артист был взволнован судьбой спектакля больше самого молодого из нас — его исполнителей. Мы ведь рисковали только своей личной судьбой, Станиславский же ставил на карту все свое духовное богатство, испытывал смысл своей творческой веры. На спектакль «Гибель “Надежды”» он возложил все свои великие и тревожные надежды. Этим молодежным выступлением решалась судьба «системы» Станиславского. Быть ей или не быть?

Что помню я — одна из участниц «Гибели “Надежды”» — о вечере нашего первого спектакля? Почти ничего. Так… Сон… Если и думалось что-то в этот час творческого старта, так только о том, чтобы не растерять «свободы мышц», «круга внимания», «зерна», «задач», «сквозного действия» роли, «общения с партнерами». Надо было нам так умудриться, чтобы крайнее волнение не нарушило самого главного в «системе» — творческой независимости от зрителей, углубленности в образ.