Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха [требуется вычитка]

Хафнер был одним из самых успешных авторов исторической литературы для широкого читателя. Он был одним из самых значительных и в то же время вызывающих наибольшие споры немецких публицистов послевоенного времени. Его главными болезненными темами были: Гитлер и прусская история; неродственность Гитлера Германии, родство Гитлера с европейской революцией, но никак не с прусской традицией. Он умел делать понятными для самой широкой публики сложнейшие исторические проблемы и в то же время никогда не опускался до обыкновенного популяризаторства. Его книги всегда отличались острым анализом и неожиданным парадоксальным подходом к самым известным историческим событиям. В политическим отношении его довольно трудно ‘привязать к сколько-нибудь определенному партийному и идеологическому направлению, одно в нем было постоянно — антифашизм. В пятидесятые годы он был скорее консерватором с сильным антикоммунистическим акцентом. В шестидесятые приближался к левому спектру общественных движений, от каковых снова начал дистанцироваться в конце жизни.

Несколько слов о странной судьбе той книги, перевод которой вы сейчас прочтете или уже прочли. «Иссгория одного немца» — самая первая немецкая книга Хафнера, которая стала самой последней его книгой. Вернемся назад в 1938 год. Итак, молодой юрист Раймунд Претцель эмигрировал в Англию. Он не был ни коммунистом, ни социал-демократом, ни евреем, ни гомосексуалистом, ни католиком, ни протестантским сектантом, он не принадлежал к тем, кого нацисты преследовали раг excellence. Сын прусского высокопоставленного педагога и чиновника, он принадлежал к тем, к кому нацисты относились не без симпатий. Ему просто надоело нацистское хамство.

Василий Яновский в «Полях Елисейских» рассуждал о том, почему Бунину не поглянулась нацистская Германия: «По своему характеру, воспитанию и общим влечениям Бунин мог бы склониться в сторону фашизма, но он этого никогда не делал, и свою ненависть к большевикам он не подкреплял симпатией к Гитлеру. Считается, что от обоих режимов Бунина отталкивало их хамство. Когда Бунин ездил в Германию проведать Кузнецову, его на границе обыскали эсэсовцы, и даже залезали пальцем в анус. Позднее Бунин с бешенством про это рассказывал»

Пожалуй, это хамство и было наиважнейшей причиной эмиграции, наиважнейшей причиной отрицательного отношения Хафнера к нацистам. В ночь поджога рейхстага он беседовал со своими друзьями о грядущих выборах, не подозревая, что на следующий день выборы будут фактически аннулированы. «Я возбудил легкое недовольство легкомысленным замечанием, что голосовать против нацистов — значит проявлять хороший вкус независимо от твоих политических взглядов». Похоже на то, как спустя много лет другой эстет, загнанный в политику, — Андрей Синявский вызовет легкое недовольство своим легкомысленным замечанием: «У меня с советской властью эстетические разногласют».

Так или иначе, но Хафнер оказался в Англии в 1938 году с молодой женой, которую он отбил у своего друга Гаральда Ландри (Эндрюс в «Истории одного немца»), без знания языка, а значит, без денег и работы. Он попытал счастья в качестве фотографа. Снимки не удавались. Есть, очевидно, закон равновесия: кто хорошо говорит и пишет, не слишком хорошо «видит». Знакомый издатель, Фредерик Варбург, предложил Хафнеру: «Напиши воспоминания». Хафнер удивился: о чем таком особенном может вспомнить тридцатилетний безработный эмигрант? Издатель настаивал, дескать, вспомни детство, отрочество, юность. Ты, понятное дело, не Лев Толстой, зато время твоего детства, отрочества, юности не то, что у Льва Толстого, значительно интереснее: война, революция, мятежи, путчи, инфляция, наконец, нацизм. Напиши, как вы, немцы, дошли до жизни такой. Присовокупи свои рассуждения. Неглупый все ж таки человек, образованный, на юридическом учился, Рильке читал, в Верховном апелляционном суде Пруссии служил.

Хафнер взялся за работу Поначалу он хотел назвать свою книжку «Mein Zweikampf» («Моя дуэль»), но вскоре отказался от этого заглавия, поскольку ««дуэльного» в книге было очень мало. Гораздо больше в книге было горького, пораженческого. Дуэль в ней заканчивалась, не начавшись. С вызывающей уважение самокритичностью Хафнер пишет книгу о конформисте, о навозе истории, на котором произрастают розы фашизма. Он, конечно, ругается с нацистами и около-

нацистами, но всякий раз, попадая в соответствующую обстановку, ведет себя соответствующе. В тот момент, когда он понимает, какой поганец может вылупиться из него в предстоящей ему, наступающей на него среде, как хрустнет фарфоровая, хрупкая, белая, ровная поверхность аполитичного, индивидуалистического, эстетского яйца и на свет божий выползет нацистская «пеограя лента», — в этот самый момент он меняет среду. Эмигрирует. Какой же это «поединок», какая же это ««дуэль», если лучшее, что можно сделать, — зашвырнуть пистолет в близлежащие кусты и со скоростью пули покинуть место сражения! В книга Хафнер абсолютно безжалостен по отношению к самому себе. Более того, если бы она была напечатана тогда, когда была написана, то пафос ее был таким же, как и пафос английской книжки Хафнера «Германия: Джекил и Хайд». «Не надейтесь на внутреннее сопротивление немцев. Его не будет. Только военное поражение избавит Германию от фашизма».

Горечь этой книги и ее соотносимость с темой «Дже-кила и Хайда» была уже в первом, предполагаемом заглавии «Mein Zweikampf», которое должно было вызвать в памяти библию нацизма «Mein Kampf». У Гитлера — «Моя борьба», а у Хафнера получалась буквально «Моя двойная борьба», поскольку это была еще и борьба с самим собой, с тем, что в нем было полезного, выгодного нацизму. Еще и поэтому Хафнер отказался от этого заглавия. Горечь была бы нарочитой. Ведь эта книга о поражении. Парня учат разбираться в государстве, в управлении людьми, в праве. Парень доучивается до Верховного апелляционного суда Пруссии. Но в историческом-то плане он доучивается до

того, что проигрывает в политике уголовнику, разнуздывающему низменные инстинкты не то что в толпе, в массе, но и в образованном юристе, в эстете и парадоксалисте.

Именно таков финал книги: на вершине власти — шпана, а в лагере военной подготовки—элита, те, из которых должны были получиться политики. Они и сами начинают превращаться в шпану Самые последние слова книги — строчка из любимого Хафнером Гёльдерлина: «frostig, beschamt und befreit» («зябко, стыдно и освобожденно»). Вот Хафнер (тогда еще Раймунд Претцель), погуляв с «однополчанами», с теми, с кем был в лагере военной подготовки, готов скиснуть, бежать, потому что сейчас ему становится не то что понятно, а ощутимо кожей: путь у него — один. В вермахт. В «аристократическую эмиграцию», как этот путь, пижоня, назвал Эрнст Юнгер. Это значит, что ему придется завоевывать для нацистов чужие земли. Может быть и другой путь — в концлагерь. Если ни туда, ни туда не хочется, надо эмигрировать. Он кидается в автобус, домой, домой. Он отъезжает, видит оставшуюся у пивной компанию, исчезающую, уменьшающуюся, истаивающую. Ему делается зябко, поскольку он понимает: он их больше не увидит. Ему делается стыдно, поскольку он понимает, как ни крути, а он — беглец, дезертир. Кто-то из тех, кто стоит на остановке, погибнет в концлагере, кто-то погибнет на фронте, а он уцелеет, поскольку уже принял решение уехать отсюда. Он чувствует себя «освобожденно», поскольку знает, что эмигрирует, вырвется из казармы нацистской Германии. Я покидаю поле боя, я прерываю борьбу. Здесь я или погибну или (если останусь жив) буду уже не «Я», не образованный интеллигентный человек (юрист, историк, журналист), но жлоб и хам, орущий похабень под пиво. Чтобы не погибнуть, чтобы не перестать быть «Я», я покидаю эту страну мою страну Перестаю быть немцем, чтобы не перестать быть самим собой. Вот поэтому мне зябко, стыдно, освобожденно.