Маргарита Неручева - Сорок лет одиночества (записки военной переводчицы)

Шпеер беззаветно отдался разрешению военных задач. Путем безжалостной эксплуатации населения оккупированных областей и военнопленных Шпеер увеличивал выпуск вооружения и боеприпасов для германской армии. Полным ходом шло разграбление сырьевых и иных ресурсов оккупированных территорий. Полномочия Шпеера росли если не по дням, то уж точно по месяцам. В сентябре 1943 года Шпеер стал уполномоченным и ответственным за снабжение военной промышленности сырьем. Ему даже было поручено регулирование товарооборота в 1944 году. Указ Гитлера фактически сделал Шпеера диктатором над всеми структурами как внутри самой Германии, так и на оккупированных территориях, деятельность которых в какой бы то ни было мере имела отношение к усилению военной мощи Германии. Под его руководством было широко развернуто производство отравляющих газов и других средств химической войны. Кроме того, Шпеер был руководителем одной из крупных организаций так называемого германского трудового фронта и состоял в личном штате рейхсфюрера СС Гиммлера.

В качестве имперского министра вооружения и боеприпасов и генерального уполномоченного по вооружению Шпеер пользовался широкими полномочиями в области контроля за производством. Первоначально его полномочия охватывали строительство и производство вооружения для армии. Затем они постепенно были расширены таким образом, что стали включать морское вооружение, продукцию гражданской промышленности и вооружение для ВВС. Как руководящий работник центрального управления по планированию, располагавший верховными полномочиями в области планирования германской промышленности, распределения и разработки сырьевых ресурсов, Шпеер давал указания о поставках рабочей силы для отраслей промышленности, которые оно контролировало.

Таким образом, Шпеер занимал ведущее место в государственном и военном механизме тогдашней Германии и фактически принимал активное участие в планировании и осуществлении экспансивных, человеконенавистнических планов фашизма.

Уже несколько месяцев я работаю в Шпандау. Освоилась. Пришло ясное и твердое осознание того, что раньше воспринималось скорее теоретически: заключенные тюрьмы несут заслуженное наказание за преступления, совершенные против человечности.

Прошло всего 12 лет со дня окончания войны, но некоторые события, исторически очень важные, как бы потеряли остроту, уходят на второй план, уступая место новым международным проблемам. Жизнь есть жизнь, прошлое в ней, как правило, занимает объективно меньше места, чем настоящее и даже подчас будущее. Но между ними есть глубинная связь, которая не подлежит забвению.

Именно это обстоятельство и побудило меня на нелегкий труд написания книги. Еще в те годы я решила вести дневник. Точнее, эту мысль подал мне журналист и писатель Юрий Корольков, который проездом через Берлин был в гостях у наших с мужем знакомых.

Он был убежден, что рано или поздно мои записки будут востребованы. И нужно будет правдиво передать атмосферу и события тех дней. Конечно, они останутся в памяти, но может сгладиться их непосредственное восприятие. Я так и поступила. Как сейчас помню, первые странички дневника появились после очередного заседания директоров тюрьмы. А те события, которые происходили с момента моего приезда в Берлин в 1957 году, я восстановила по свежей памяти.

Как я уже писала раньше, по Уставу тюрьмы женщины не имели права общаться с заключенными. И американский директор даже заявил протест в связи с моим назначением. Кстати, уезжая через год по замене в Штаты, он, тепло со мной прощаясь, сказал, что “если бы все в вашей армии были такими офицерами, я бы не стал стрелять первым”. – “А я бы стала”, – подхватила я его шутку.

Через какое-то время после моего приезда наш директор сказал, что я должна сопровождать его в камерный блок при очередном посещении заключенных. Я не подала вида, что испугалась, но накануне всю ночь не сомкнула глаз, хотя не раз прыгала с парашютом и вроде бы не из робких…

На следующий день рано утром мы с директором поехали в Шпандау. Трудно передать чувство, с которым я впервые входила в камерный блок. Как на грех директор, проявляя вежливость, везде пропускал меня вперед. Навстречу вышел надзиратель и, улыбаясь во весь свой огромный рот и гремя связкой ключей, начал открывать двери камер. Первым я увидела именно Гесса. Он стоял навытяжку в темно-коричневом вельветовом костюме. На коленях и на спине – цифра 7. Я знала, что должна обращаться к заключенным, называя их только по номерам, присвоенным в 1947 году, когда их доставили в тюрьму. На меня с любопытством смотрел высокий худощавый старик. Редкие черные с сединой волосы аккуратно зачесаны назад. Худое вытянутое лицо и большие торчащие уши. Густые черные брови, из-под которых тускло мерцали маленькие глазки.

Директор спросил его, все ли в порядке, есть ли жалобы и просьбы. Я перевела на немецкий. № 7 резко и коротко ответил: “Нет!” Мы перешли к другой камере. Надзиратель, предварительно посмотрев в глазок, открыл железную дверь. Заключенный № 5, Шпеер, казалось, уже нас ждал. Подобострастно улыбаясь, он стоял у входа. Бывший щеголь сейчас выглядел жалким постаревшим мужчиной в истоптанных ботинках (раньше заключенные ходили в деревянных башмаках). Будучи у власти, именно Шпеер предложил эту “модельную” обувь для заключенных нацистских трудовых лагерей. А когда по иронии судьбы ему самому пришлось их носить, сетовал, что не вложил в них кусочки кожи. Шпеер – единственный из заключенных, кто работает в тюремном саду под солнцем без рубашки. Несмотря ни на что, у него хороший аппетит, он съедает все, что дают. Дома его ждут преданная жена и шестеро детей. И наконец, третья камера – заключенный № 1 Бальдур фон Ширах. Высокий, светловолосый, явно строит из себя великосветского льва. Вежливо улыбается, терпеливо ждет вопросов. Считает себя поэтом, знатоком музыки, словом, человеком искусства. Действительно многие молодежные песни фашистской Германии написаны на его слова, именно поэтому их нельзя отнести к искусству вообще. В письмах из тюрьмы (как цензор я обязана была их читать) он называл себя сумасшедшим, ввязавшимся в политику. Считал, что он рожден для творчества. В тюрьме бережет свое здоровье, старается много ходить, не отказывается ни от какой работы. Но его руки мне показались большими и грубыми. Видимо, от стирки белья, которой они постоянно занимались со Шпеером, пока тюрьма не приобрела американскую стиральную машину самой последней модели… Гесс никогда не стирал – он считал это ниже своего достоинства.

Из впечатлений от первых месяцев работы в Шпандау сохранился еще один эпизод: мои поиски следов пребывания здесь в заключении известного советского татарского поэта Мусы Джалиля. Позже мы узнали, что прошла ошибочная информация: Муса Джалиль был узником другой берлинской тюрьмы – Моабит. А тогда вместе со старшим английским надзирателем Чисомом – мрачным, неулыбчивым человеком, большую часть жизни проработавшим надзирателем в тюрьмах Китая – мы облазили буквально всю пустующую часть тюрьмы. В поисках камеры № 54 мы зашли в одну подвальную камеру. Холод, цементный пол, обшарпанные стены. На одной из стен можно было разобрать надпись “Кузнецов”. То и дело встречались надписи, сделанные узниками тюрьмы на русском, украинском, польском, сербском, болгарском, французском и немецком языках. Так в камере № 42 на втором этаже я прочла: “Хай живе Украина, Левицкий Николай, 1923 г. р., Молотовская обл., дер. Ошья. Сижу с сентября 1944 г. Писал 31.3.45 г. Завтра Пасха, а мы голодны, как волки. 23 апреля в связи с наступлением русских всех заключенных из этой тюрьмы вывезли в неизвестном направлении. Привет русским красноармейцам от политзаключенных”. На другой стене этой же камеры Левицкий Николай снова пишет: “Сижу с 17.9.44 г. без суда. 200 г хлеба и 1 л супа-воды, без курева. Пасха 1945 года ничем не отличалась от простых дней”. Рядом с этой надписью – изображение советского танка, самолета с пятиконечными звездами на крыльях. Кроме этого, можно было прочесть по-русски: “Касимов Базаргали, 1889 г. р., Семипалатинская обл., Аягусский р-н, колхоз “Дружная семья”. Сижу 7 месяцев. Сейчас получил на сутки 200 г хлеба, 10 г маргарина, 1 л супа-воды и 1 л кофе. Писал 3.04.45 г. Курить совсем не курим”. А вот еще надпись в камере-карцере в подвале: “Тут був Сипало Михаил Явтухович, Харьковская обл., Сахновщенский р-н, с. Осиповка”. Камера № 43. Рисунки советского, американского, английского и французского знамен. Надпись на немецком языке: “Братья, объединяйтесь! Свобода – самое прекрасное в мире”. Камера № 204. На французском языке: “Они вырвали у меня ногти, свиньи”. Камера № 242. “Здесь сидел Яша. 1945 г.”. На немецком языке: “Хайль Сталин”. На сербском языке: “Да здравствует Россия! Югослав Дужаре Раде”.