Кирсан Илюмжинов - Терновый венец президента

В девятом классе я стал чемпионом республики по шахматам, и впервые звездная болезнь коснулась меня. Той ночью я долго не мог уснуть. Мне мерещились международные и всесоюзные турниры, лавровые венки и победы, победы, победы! Почти до утра я плыл в этом сладком тумане и едва не опоздал к первому уроку. Класс встретил меня с восторгом:

– Ура! Качать его! Качать чемпиона! – Портфель отлетел в сторону, меня подхватили десятки рук. – Айн, цвай – взяли!

Пол ушел вниз, я нелепо перебирал в воздухе ногами.

– Иш-шо взяли! – Я взлетел под самый потолок.

И тут вошел учитель. Часть ребят бросилась к своим партам, забыв про меня. Остальные уставились на учителя.

«Конец мне», – подумал я и грохнулся сверху на головы ребят. Обошлось без переломов, но после этого я уже никогда не предавался хвастливым мечтаниям…

Пришла весна последнего учебного года. Растаял снег. Улицы, тротуары Элисты, как всегда, затопила чавкающая клейкая грязь. Буро-коричневая жижа текла по дорогам города, колеса машин взбалтывали, перемешивали ее, выплескивая на тротуары, обливая неосторожных прохожих.

Ранней весной и осенью Элиста обувается в резиновые сапоги, у подъездов домов, учреждений ставятся железные корыта с водой и палками, на концах которых намотаны тряпки – соскребать и смывать налипшую на ноги грязь. Тускло-желтые фонари на вечерних улицах. Темные силуэты прохожих. Луна, присыпавшая стальной пудрой света угрюмо мерцающие лужи. И придавленный низким калмыцким небом сырой воздух, напитанный молодой энергией нарождающейся жизни. Вот такой запомнится мне моя последняя школьная весна в Элисте.

В школе ребята мне дали кличку «Мааста» – хозяин. Так меня называли потому, что после уроков все обычно собирались у нас дома. У меня был проигрыватель с колонками, я собирал пластинки. Каждый день я приводил домой компанию человек в десять – пятнадцать. Слушали пластинки, спорили о джазе, певцах, бренчали на гитарах. Мы даже создали свою рок-группу и по вечерам орали песни. Нам казалось, что получалось здорово. Как тогда принято было говорить – в кайф. Однако вскоре соседи начали жаловаться на нас, и мы перебазировались в УМР – Управление механизированных работ. Родители так привыкли, что в доме у нас всегда ребята, что когда никто не появлялся, с тревогой спрашивали:

– Кирсан, что-нибудь случилось? Поругался с ребятами? Почему никого нет?

Я никогда не ставил цель быть самым авторитетным в классе или подчинить своему влиянию других. Да и попробуй я такое сделать – сразу бы отлупили. Класс у нас был своенравный, абсолютных авторитетов не признавал. Но потому, наверное, что я был инициатором многих вечеров, походов, дискотек, ребята тянулись ко мне. А вот то, что я был отличником, победителем многих олимпиад, мне часто мешало: у меня было постоянно какое-то чувство «вины» перед ребятами. Вместе гуляем, ходим в походы, играем в футбол. Наутро я получаю пятерку, а кто-то из друзей двойку или тройку. Получалось, что я вроде бы где-то схитрил, вывернулся. И когда меня начинали хвалить, я буквально не знал, куда себя деть. Способные, но неуправляемые – таким считался наш класс. Действительно, иногда мы выкидывали коленца, которые приводили учителей в бешенство.

– По-осмо-отрим, что вы запоете на экзаменах, – грозились учителя. – По-осмо-отрим…

По свойственной нам бесшабашности класс не обращал на это внимания.

И вот приближаются экзамены. Даже самые отчаянные поутихли, никому не хотелось конфликтовать с учителями. Оно и ясно: надо получить приличный аттестат зрелости, чтобы попасть в институт. Активность учеников резко возросла. Всем хотелось исправить годовые отметки, готовились к урокам, тянули руки.

Брежневский номенклатурный беспредел прочно утвердился в стране, и многие учителя в открытую тащили «нужных» учеников. К этому привыкли. Нашу школу номер три в городе называли «детским домом» – в этой школе учились дети почти всех министров, секретарей горкома, обкома партии Калмыкии. Отыгрывались же учителя, припомнив давние обиды, на тех, у кого не было за спиной номенклатурной защиты. Это было подло, но класс угрюмо молчал. Казалось, мы ослепли и оглохли.

Потом мне не раз придется наблюдать, как глух и слеп становится человек, боясь рисковать карьерой, деньгами, положением, комфортом. Но уже не будет у меня той детской категоричности, той душевной острой боли при виде подлости. В наше жуткое время мы привыкли к предательству, ко лжи. Через десять лет это станет государственной нормой жизни. Это будет страшно, но это будет…

Я уверенно шел на золотую, медаль. В такой момент лезть в драку с учителями равносильно самоубийству. Гнусная мыслишка все время билась в голове: «Мне что, больше всех надо? Другие-то тоже молчат…» Кивание на других – это чисто наше, российское. Это от воспитания в духе коллективизма: ты – ноль, а коллектив – сила. А потому не высовывайся, будь как все – винтиком, гаечкой. И если подлость на всех одна, то это вроде бы уже и не подлость, можно ее не замечать. Я – как все, у меня своих мозгов нет, у нас мозги стадные, коллективные. Какой с меня спрос? За групповую драку тебе лет пять впаяют, а за групповую подлость – пардон! Нет у нас такого закона! Даже если ты и промолчал – ну и что? Вся страна семьдесят лет молчала – и ничего, не хватила страну кондрашка!

Да, приходили в голову такие подленькие мыслишки. Но однажды взбунтовалось все внутри, вспыхнуло, взорвалось. Да пропади она пропадом, эта золотая медаль! Все! К черту! Хватит!

Я выступил на собрании. Сказал все, что думаю, о подтасовках, о преследованиях, об обкомовских любимчиках, о том, что это подло.

Кажется, я немного переборщил. Начался скандал с истерикой, валерьянкой, педсоветом. Преподаватели старших классов дружно выступили против меня, стеной стали на защиту мундира. Была подключена тяжелая артиллерия: сразу начались какие-то неприятности у отца на работе, придирки начальства к матери…

Одноклассников по одному вызывали в учительскую, обрабатывали, промывали мозги.

«…Это заговор против школы. Илюмжинов плюнул всем в душу. Чудовищное обвинение… Недостойное поведение Кирсана… Моральный облик комсомольца…» – все это произносилось с пафосом, с дрожью в голосе, с благородным гневом. Ребятам намекали на предстоящие экзамены, требовали отстоять честь школы.

Над моей головой сгустились тучи, засверкали молнии, загрохотали громы. Была срочно подготовлена общественность.

«…Клевета… отщепенец… человеконенавистник… очернительство…» – тяжелые, как булыжники, словеса летели в мою голову. Меня громили, топтали, но – странное дело – именно в тот момент я был спокоен. Душа была спокойна. Я смотрел на одного парня, который прямо задыхался от возмущения, и с грустью думал: «Вот и расходятся наши дороги. Во сколько сребреников ты оценил себя?»