С. Джоши - Жизнь Лавкрафта

К марту 1932 г. Лавкрафт уже продумывал основную идею обмена разумами, обрисовывая ее в общих чертах в другом письме к Смиту:

У меня в голове крутится очень простая идея насчет времени, хотя я не знаю, когда вообще выкрою время ею заняться. Это идея о расе из доисторического Ломара, -возможно, даже до основания Олатоэ и во времена расцвета гиперборейского Коммориома, - которая постигла все искусства и науки, посылая вперед ментальные потоки и буквально вычерпывая разумы людей из грядущих эпох - так сказать, удя рыбу во времени. Время от времени они завладевают действительно сведующим человеком и "аннексируют" все его мысли. Как правило, они всего лишь на какое-то время вводят своих жертв в транс, однако изредка, когда они нуждаются в неких особых сведениях на постоянной основе, один из их числа жертвует собой ради расы и реально меняется телами с первой же подходящей жертвой, которую находит. В результате разум жертвы отправляется в 100 000 г. до н.э. - в тело гипнотизера, чтобы прожить в Ломаре всю оставшуюся жизнь, в то время как разум гипнотизера из давно ушедшей эпохи оживляет бренное тело уроженца современности.

Этот абзац важно привести во всех подробностях, чтобы увидеть существенные изменения, внесенные в окончательный вариант, где разум Великой Расы редко остается в пленном теле на весь остаток жизни - только на несколько лет, после чего происходит обратное перемещение, а также продемонстрировать, что концепция обмена разумами из разных времен была разработана до того, как Лавкрафт увидел "Площадь Беркли", ту единственную вещь, которая предположительно могла на нее повлиять.

Реально Лавкрафт начал писать "За гранью времен" в конце 1934 г. Он объявляет в ноябре: "Я туманно и иносказательно изложил эту историю на 16 страницах, но вышла ерунда. Жидкая и неубедительная, где кульминационное откровение было никак не оправдано мешаниной образов, предшествующих ему". На что могла походила эта шестнадцатистраничная версия - совершенно невозможно догадаться. Рассказ о Великой Расе в ней, должно быть, был крайне лаконичен - и именно это явно не устраивало Лавкрафта в первом варианте; поскольку он осознал, что вышеприведенный абзац - вовсе не не относящееся к делу, но на самом деле подлинное сердце истории. Немного неясно, что произошло затем: Читаем ли мы теперь вариант из второго черновика? В конце декабря он говорит, что "вторая версия" его "не удовлетворяет", так что неясно, закончил ли он ее - или уничтожил и начал писать все заново. Он мог сделать последнее, так как позднее, немалое спустя после окончания повести, он заявляет, что окончательный вариант - "сам по себе 3-я полная версия все той же истории". Невозможно выяснить, было ли этих полных версий две или все-таки три; но ясно, что эта повесть, в спешке и небрежно нацарапанная карандашом в маленькой записной книжке (позднее отданной Р.Х. Барлоу), была одной из самых трудных по генезису среди работ Лавкрафта. И все же это во многих смыслах высшая точка его литературной карьеры - и самый подходящий замковый камень для здания, возводимого им в течение двадцати лет - двадцати лет попыток перенести на бумагу то ощущение чуда и трепета, который он ощущал при мысли о безграничных просторах пространства и времени. Хотя Лавкрафт напишет еще один собственный рассказ и поработает над несколькими литературными обработками и соавторскими вещами, жизнь его, как писателя, закончилась - и закончилась подобающим образом - на повести "За гранью времен".

Я привык быть закоснелым тори, но только по традиции и из привязанности к старине - и потому что я никогда всерьез не размышлял о гражданском обществе, промышленности и будущем. Депрессия - и сопутствующее ей оглашение промышленных, финансовых и правительственных проблем - вывела меня из летаргии и вынудила пересмотреть исторические факты в свете несентиментального научного анализа; и вскоре я осознал, каким же ослом я был. Либералы, над которыми я привык смеяться, на самом деле, были правы - поскольку жили настоящим, а я жил прошлым. Они использовали науку, а я - романтическую приверженность старине. Наконец-то я начал хоть немного понимать, как работает капитализм - всегда сгребая в груды капитал и обедняя народные массы, пока напряжение не становится столь невыносимым, что приводит к принудительным реформам.

Это, как ни странно, один из тех редких случаев, когда Лавкрафт открыто упоминает Депрессию, что служит знаком радикальной перемены в его воззрениях на политику, экономику и общество; хотя, возможно, ему и не было нужды делать подобное признание, ведь, начиная с 1930 г., он снова и снова обращается к этим темам в своих письмах.

Крах фондовой биржи в октябре 1929 г., вероятно, не затронул Лавкрафта слишком сильно - или, по крайней мере, напрямую, - так как, разумеется, его жертвами в основном пали те, кто вкладывал деньги в акции, а Лавкрафт был слишком беден, чтобы делать инвестиции. Не было у него и страха перед близкой безработицей, так как он зарабатывал на жизнь литобработками и изредка писал для бульварных журналов. Разумеется, многие бульварные издания отнюдь не процветали во времена Депрессии; но Лавкрафт в то время все равно нечасто писал что-то свое, так что у него не было серьезных причин волноваться из-за сокращения рынка сбыта. В большинстве своем его литературные переработки не предназначались для бульварных изданий, а чаще были литобработками или редактированием обычной беллетристики, статей, стихотворений и научных трудов, и на протяжении всех 1930-х гг. ему, кажется, удалось сводить концы с концами немногим хуже, чем раньше.

Все это важно подчеркнуть, поскольку из этого следует, что личные обстоятельства сыграли небольшую роль в приятии Лавкрафтом умеренного социализма; политический или экономический радикализм не привлекал его - как многих обедневших - просто потому, что он нуждался. Во-первых, он никогда действительно не жил в нужде - по крайней мере, по сравнению со многими другими­ (включая часть его собственных друзей), во время депрессии потерявшими все свое имущество и сбережения и не имевшими ни работы, ни крыши над головой. Во-вторых, он отвергал коммунизм, как нечто неосуществимое и культурно разрушительное, выступая за экономический строй, который был значительно левее реального курса, принятого страной при Рузвельте; но, тем не менее, поддерживал Новый Курс, как единственный план действий, у которого были хоть какие-то шансы воплотиться в жизнь.

И все же обращение Лавкрафта к социализму не стало полной неожиданностью - во-первых, потому что социализм, как политическая теория и конкретная альтернатива капитализму, как раз переживал в 1930-х гг. новый подъем, а во-вторых, поскольку тот социализм, что исповедовал Лавкрафт, все еще нес на себе печать аристократизма, свойственного его прежним политическим воззрениям. К последнему пункту я вскоре обращусь; первый заслуживает краткого уточнения.