С. Джоши - Жизнь Лавкрафта

Аспект творчества Лавкрафта, вызывавший наибольшую полемику, - его стиль, который критики титуловали "напыщенным", "неестественным", "многословным" или "вымученным", в зависимости от обстоятельств. И снова это - вопрос вкусов и предпочтений. Хотя Лавкрафт восхищался лаконичной элегантностью Аддисона и Свифта, он и сам знал, что рано впитал авторов, которые писали куда более плотно - Сэмюэля Джонсона, Эдварда Гиббона, Эдгара Аллана По и, из более поздних, лорда Дансени (хотя проза последнего в действительности очень чистая и "аддисонианская", несмотря на экзотическую тематику) и Артура Мейчена - так что этот стиль, внешне выглядящий искусственным, был для него ­естественным, что может подтвердить любой читавший его письма. В его рассказах, что и говорить, есть некоторая высокопарная избыточность, но ведь ясно, что Лавкрафт добивался определенного эффекта - пытался превратить текст в своего рода заклинание, когда бы атмосфера, порождаемая словами, создавала странное и пугающее ощущение реальности нереального. Сейчас, когда сухая проза Хемингуэя и Шервуда Андерсона расцениваться как самоочевидно лучший и единственный правильный стиль для всех художественных работ ­независимо от темы, мы, наверное, более, чем предыдущее поколение, готовы воздать Лавкрафту должное как автору, пишущему в "восточном" стиле.

Что отличает стиль Лавкрафта от всех остальных, - так это смешение научной четкости с пышной риторикой в духе Эдгара По. Понравится результат или нет, зависит исключительно от характера читателя: многим - особенно тем поклонникам научной фантастики, что привыкли к более примитивному стилю, сосредоточенному на передаче идей, а не на атмосфере - вряд ли, и это их право. Но, несомненно, ни один читатель не сможет заявить, что в своем окончательном виде (в последние десять лет жизни автора) этот стиль не достиг чрезвычайно мощной эмоциональной силы. Лавкрафт бесспорно был мастером, а не рабом, своего стиля. Он точно знал, что делает. Конечно, это довольно тяжелый стиль для тех, кто не привык к насыщенной атмосфере; он требует от читателя усилий и интеллекта. Но едва ли хоть один хороший автор "легок" для чтения. Называющие Лавкрафта "многословным" из-за этой плотности стиля, кардинально неправы: по сути, эта плотность позволяет достичь невероятной компактности изложения, так что даже его вещи почти романного объема обладают целостностью рассказа, а ряд новелл - богатством и значительностью полномасштабных романов. В лучших вещах Лавкрафта редко встретишь лишнее слово; и каждое слово вносит свой вклад в окончательный результат.

Несмотря на число придуманных им "богов", Лавкрафт - один из самых нерелигиозных людей в истории человечества. Для религии нет иного места в его представлении о мире, кроме как подачки невежественным и робким. "Боги" его произведений - символы всего того, что скрывает от нас безграничный космос, и та хаотичность, с которой они вторгаются в наш собственный мир, символизирует незначительность нашего мимолетного и несущественного бытия. Давайте опустим тот факт, что подражатели не смогли прочувствовать эту символику и удовлетворились всего лишь легкомысленной игрой с различными мифическими элементами его произведений; эти вторичные трактовки не могут сильно повлиять на наше мнение о Лавкрафте. Как удачно сформулировал Дэвид Э. Шульц, Лавкрафт создавал "анти-мифологию" - мнимую мифологию, которая глумливо передразнивает самую суть того, что религия и миф провозглашают человечеству. ­Мы не центр мироздания; у нас нет особых отношений с Богом (потому что нет никакого Бога); мы канем в забвение, когда умрем. Едва ли стоит удивляться, что многие читатели и авторы не смогли вынести эти убийственные концепции.

Разумеется, Лавкрафт бывал неровен - как и все авторы. Среди вещей его первого писательского десятилетия немало заурядностей, несколько откровенных неудач и ряд подлинных триумфов ("Крысы в стенах", вероятно, наибольший из них). Но в последнее десятилетие удачи далеко перевешивают неудачное и заурядное. При этом примечательно, что весь корпус текстов Лавкрафта (за вычетом литературных обработок) легко может уместиться в три больших тома. Ни один автор из сферы мистики или научной фантастики (кроме По) не достигал такого признания и уважения при таком малом объеме написанного. Но, если судить по исследованиям последних двадцати лет, в его творчестве заключено почти неистощимое богатство.

Прочее его творчество (за одним исключением), возможно, не заслуживает такого внимания. Как эссеист Лавкрафт лишь иногда бывал эффективен. Разумеется, его ранние любительские эссе имели большую образовательную важность - позволив ему поупражняться в риторике и отточить собственный стиль; но, по сути, их ценность невелика, а многие из них подпорчены догматизмом и ограниченностью. В последние годы жизни Лавкрафт написал не так много статей и эссе - его творческая энергия явно переключилась на беллетристику, а полемикой он мог заниматься и в письмах - но некоторые из них имеют значительную ценность, хотя и второстепенную по отношению к его беллетристике и философским размышлениям. Мало кто отрицал ценность "Сверхъестественного ужаса в литературе" как историко-критического исследования и как справочника по теории и практике художественного творчества самого Лавкрафта; а без таких вещей как "Кошки и собаки", "Заметки о сочинении мистической литературы", "Кое-какие заметки о ничтожестве" и ряд других мы стали бы намного беднее.

Мало что можно сказать о поэзии Лавкрафта. Даже лучшее из нее - поздние стихи, включая "Грибы с Юггота", "Древний путь", "Посланца" и другие - всего лишь придаток к его беллетристике. Большая часть ранней поэзии Лавкрафта совершенно ничем не примечательна, мотивация для ее сочинения была, кажется, скорее, психологической, чем эстетической - попыткой силой воображении попасть в восемнадцатое столетие - из двадцатого века, который автор ненавидел. Позже Лавкрафт стал-таки частью своего времени, хотя и крайне сдержанно - как и любой интеллегент - относился ко многим тенденциям, ведущим к тому, что казалось ему упадком цивилизации; но его поэщию это не спасло. Некоторые из его сатирических стихов очень едки и броски и наиболее близко подходят к августианским формам, которым он стремился подражать. Задолго до Лавкрафт пришел к пониманию, что его истинным призванием была проза, и мудро обратился к ней, оставив поэзию в покое.

Куда больше можно сказать о его письмах. От критиков часто исходит жалоба, что Лавкрафт "потратил время впустую", сочиняя так много писем - вместо того, чтобы написать побольше рассказов. Эта жалоба основана на нескольких ложных предположениях. Во-первых, получается, что Лавкрафт должен был вести свою жизнь для нас, а не для себя; но если бы он писал только письма вместо рассказов - это была бы большая потеря для нас, но его неотъемлемое право. Во-вторых, она игнорирует степень, до которой его действиями управляла джентльменская ­любезность - любое полученное письмо требовало ответа. В-третьих, она игнорирует предназначение этого "письмосочинительства", объясненное самим Лавкрафтом, - как замену реальным беседам и (особенно в свете отсутствия подходящей компании в Провиденсе) как насущную потребность, как способ развивать свой интеллект и воображение, обсуждая различные темы с людьми, чьи мнения радикально отличаются от его собственного. А, в-четвертых, предполагается, что Лавкрафт написал бы больше рассказов, не пиши он так много писем, - что нисколько не очевидно с учетом того, насколько его творчество зависело от вдохновения, настроения и положительного подкрепления.