С. Джоши - Жизнь Лавкрафта

Вот что Лавкрафт рассказывает о происхождении этой истории:

...однажды июньским днем в 1917 [году] я шел по кладбищу Свон-Пойнт со своей тетей и вдруг увидел обветшалую могильную плиту, на чьей аспидной поверхности тускло проступали череп и скрещенные кости; дата, 1711, все еще была ясно видна. Это заставило меня задуматься. Вот связь с моей любимой эпохой париков - тело человека, который носил алонжевый парик и, возможно, читал первые листки "Спектейтора". Здесь покоится человек, который жил во времена мистера Аддисона и который легко мог встретить мистера Драйдена, очутись он в нужной части Лондона в нужный час! Ну, отчего я не могу поговорить с ним и поближе узнать жизнь моей любимой эпохи? Что же покинуло его тело, раз оно больше не может говорить со мной? Я долго глядел на могилу, а на следующий вечер начал свой первый рассказ из нового цикла - "Склеп"...

Я не нашел данного конкретного надгробья, но оно вполне могло принадлежать одному из предков Лиллиан Д. Кларк (или ее супруга), если именно она сопровождала Лавкрафта на кладбище.

"Склеп" по ряду причин довольно необычен для творчества Лавкрафта. Во-первых, возникают сомнения, является ли "ужас" в нем внешним или внутренним, сверхъестественным или психологическим: одержим ли Джервас Дадли духом своего двойника - или он все себе вообразил? По-моему, следует все-таки принять сверхъестественное объяснение, особенно учитывая знания Дадли о прошлом (например, об обстоятельствах погребения сквайра Брюстера в 1711 г.) и о поместье, которые ему неоткуда было получить. Предполагается, что дух Джерваса Хайда, погибшего в огне, который пожрал его дом, века спустя захватил чужое тело, которое, в итоге, займет пустой гроб в фамильном склепе Хайдов.

Но тогда как объяснить нетронутый замок на склепе и тот факт, что шпион видел Дадли не в склепе, а снаружи? Действительно ли Дадли был (как он полагал) под защитой некой "сверхъестественной силы"? Но если он действительно входил в склеп, то как ржавый замок мог остаться нетронутым? Слуге в финале приходится взламывать дверь. Возможно, тело Дадли действительно проводило ночи снаружи склепа, а внутрь попадала его душа.

Другой момент, который делает "Склеп" необычным для творчества Лавкрафта, - степень психологической прорисовки характера Дадли. Здесь очевидно влияние По; как Лавкрафт напишет в "Сверхъестественном ужасе в литературе", его [По] "типичный главный герой... темноволосый, красивый, гордый, меланхоличный, умный, чувствительный, непостоянный, вдумчивый, предпочитающий одиночество и подчас немного безумный джентльмен из древней и состоятельной семьи". Начало рассказа Лавкрафта эхом вторит "Беренике" По ("Молва приписывала нам, что в роду у нас все не от мира сего"). Учитывая это литературное влияние, нам следует с осторожностью подходить к подробностям биографии героя "Склепа". Когда он говорит, что "материальное положение избавляло меня от забот о хлебе насущном", нам приходит в голову, что Лавкрафт выражает собственные желания, однако для развития сюжета необходимо, чтобы герой был обеспечен материально. Точно также Лавкрафт мог "по складу характера не годиться ни для научных изысканий, ни для светских развлечений в кругу друзей", но важно, чтобы этими чертами обладал герой. Тем не менее, в широком смысле рассказчик отражает увлечение самого Лавкрафта георгианской эпохой и чувство оторванности от своего времени, которое порождало это увлечение.

Уильям Фулвилер, несомненно, прав, указывая на другие литературные влияния в "Склепе". Использование имени Хайд - явный поклон в сторону "Доктора Джекилла и мистера Хайда" Стивенсона, ведь обе истории включают двойников. Темой психической одержимости - к которой снова и снова будет возвращаться Лавкрафт, - в данном случае мы, весьма вероятно, обязаны "Лигейе" По, где умершая жена героя тайно овладевает душой его новой жены до такой степени, что та даже внешне становится на нее похожа.

Но, несмотря на все заимствования, "Склеп" - превосходная работа для человека 27 лет отроду, который за девять лет не написал ни строчки. Лавкрафт и сам сохранял к ней симпатию - что само по себе примечательный факт, учитывая его неприязнь к большинству своих ранних вещей. Меланхоличная атмосфера, смесь ужаса и печали, неуловимость проявлений сверхъестественного, углубление в психологию героя и развеселая застольная песня, которая не разрушает атмосферы рассказа, делают "Склеп" удивительно успешным.

Не менее достоин похвал и "Дагон" ["Dagon"], хотя он во всех смыслах отличается от своего предшественника. Здесь мы также имеем дело с человеком, чья нормальность сомнительна: дописав эту историю, он собирается убить себя, поскольку у него больше нет денег на морфий, которым он спасается от мыслей о пережитом. Суперкарго на судне во время Первой мировой войны, безымянный рассказчик попадает в плен к немецкому рейдеру, но пять дней спустя ухитряется сбежать на лодке. Дрейфуя по пустынному морю, он постепенно впадает в отчаяние, пока однажды утром, проснувшись, не обнаруживает, что его лодку "наполовину засосало в слизистую гладь отвратительной черной трясины, что однообразными волнами простиралась вокруг, насколько хватало глаз" - очевидно, пока он спал, из-под воды поднялся участок морского дна. Через несколько дней грязь подсыхает, что позволяет герою отправиться в путь. Он направляется в сторону далекого холма и, поднявшись до него, видит "бездонный карьер или каньон". Спустившись по его склону вниз, он замечает в отдалении "странный предмет огромных размеров": это гигантский монолит, "чье массивное тело некогда знало резец мастера, а, возможно, и почитание живых, разумных существ".

Потрясенный встречей с памятником цивилизации, неизвестной человеческой науке, рассказчик осматривает монолит, обнаруживая на его поверхности отталкивающие барельефы и надписи. Фигуры, изображенные на нем, крайне необычны: "Гротескный настолько, что рядом с ним меркло воображение По и Булвера, их облик, однако, был дьявольски человекоподобен, невзирая на перепончатые лапы, неестественно полные и отвислые губы, стеклянные, выпученные глаза и иные черты, вспоминать о которых и вовсе неприятно". Но героя ждет еще большее потрясение, когда из волн поднимается живое существо: "Громадный, словно Полифем, и безумно отвратительный, он, подобно устрашающему чудовищу из ночных кошмаров, устремился к монолиту, обхватил его гигантскими чешуйчатыми руками, склонил свою ужасную голову и принялся издавать какие-то мерные звуки". "Наверное, тогда-то я и сошел с ума", - заключает рассказчик.

Он спасается бегством и, подобранный американским судном, оказывается в госпитале в Сан-Франциско. Но его жизнь кончена; он не может забыть увиденное, и морфий приносит только временное облегчение. Рассказ завершается внезапным криком: "О боже, та рука! Окно! Окно!"