Виктор Конов - Епистинья Степанова

Курсантов, с которыми учился Илюша, найти не удалось, но откликнулся однополчанин. Подполковник запаса Пекарчик Антон Андреевич написал:

«Я знал Илью Михайловича по совместной службе в одном подразделении 18-й танковой бригады, дислоцировавшейся тогда в военном городке Баравуха-первая под Полоцком. Крепко сдружился с Илюшей в октябре 1939 года, когда наш переукомплектованный батальон направили в город Алитус в сметоновскую Литву по договору с литовским буржуазным правительством. В 1940 году принимал участие в оказании помощи литовскому народу в освободительной борьбе с ненавистным режимом Сметоны.

После принятия Литвы в состав Союза ССР нашим местом дислокации стала деревня Рукла в 12 километрах от города Ионава Литовской ССР, где была сформирована вторая танковая дивизия, в которую влился и наш танковый батальон».

В музее есть фотографии Илюши этого времени: в черной форме офицера-танкиста, в костюме при галстуке, групповые — с друзьями офицерами. Фотографии сделаны на фирменном картоне с надписью: Jonava.

Смотришь на офицеров — симпатичные молодые люди; как и Илюша, наверное, вчерашние деревенские и городские «простые» ребята… А лица все-таки как-то напряжены, озабочены, неулыбчивы. Что серьезно беспокоило офицеров, какие заботы мучили? Доносы и репрессии? Подозрительность? Холодное, а то и враждебное отношение литовцев, которых они помогли «освободить от ненавистного режима»? Или призрак грядущей войны?

Подполковник Пекарчик писал далее: «Личный состав нашего тяжелого танкового полка воинской части 4103 ровно за неделю до начала войны вышел с материальной частью, укомплектованной к этому времени в основном танками КВ, боекомплектом и всем необходимым для боя и жизни, из деревни Рукла на промежуточный сборный пункт..»

Пока оборвем на этом воспоминания Антона Андреевича.

Побудем еще хоть немного в мирных довоенных днях, которые вскоре будут казаться многим невозможно далекими и счастливыми после всего увиденного и пережитого на войне и во время войны.

Погреемся в последних теплых лучах уходящего времени.

Вот и за моим окном в деревне — бабье лето. Вчера шел дождь, холодный ветер рвал клочковатый дым над трубой бани, летели бурые листья с вяза. Да, ушло лето… Но вот сегодня ласково и тепло греет солнышко, заблестели на изгороди нитки паутины, застрекотали в траве кузнечики. Хорошо сесть в затишке у сарая, погреться… Чирикали неунывающие воробьи, обследуя свои любимые застрехи. Вот и пара скворцов опустилась на скворечник, согнав воробьев. Скворцы летают теперь большими быстрыми стаями, но изредка, как сейчас, пара навещает свой домик. Сидят, чистятся, ревниво отгоняют других скворцов, умиротворенно поглядывают по сторонам с довольным видом счастливых родителей: «Ну, ребят женили, девок замуж выдали, все, слава Богу, хорошо…»

А ветер все-таки холодный. Последнее, нестойкое тепло.

«Накидаю целый подол внуков и буду нянчить та и песни спивать…»

Внуки были: Женя и Жора в своей хате — у Фили, два мальчика у Васи, два у Коли, приезжала Ольга с Ваниной Алей.

Но петь Епистинье не хотелось. Душа не пела. Время не радовало. Изредка заходила старенькая монахиня, шептала о нашествии антихриста и близком конце света. Рассеялись по свету монахини, кто умер, кто пристроился на работу в больницы, молодые повыходили замуж, иных сослали на Север; сломали монастырь, сносили церкви по станицам. Сама Епистинья ходила в церковь в Тимашевку украдкой, тихонько, чтоб помянуть Верочку, Федю, Михаила, скромно и тоже как бы украдкой справляли теперь в хате Пасху. Пришла какая-то другая жизнь.

От той большой веселой, поющей и звенящей музыкой семьи, которой Епистинья еще недавно любовалась за столом, остались только она да Мизинчик. Филя жил здесь же, но у него своя семья, он тоже оторвался… После кончины Михаила Николаевича к Епистинье сватались. Ну, может, сватались звучит немного не так, но, скажем, предлагали «жить совместно». Сначала она отказала зажиточному вдовцу Верменику, позже нашла убедительные, необидные слова и для Фадея, потерявшего жену… Нет, в этой жизни у нее был свой путь.

Саша для всех в семье был все еще маленьким. Старшие его братья женились, работали, уходили служить в армию, а Саша еще как бы сохранял тепло прежней семьи, счастье детства.

Он любил, обняв маму за шею, сидеть у нее на коленях. «Така велика дытына, а сидишь на коленях», — шутливо укоряла его Епистинья. «Не насиделся еще», — смеялся Саша. Что делать — младшенький, баловень, любимец.

«Хлеб Епистиния Федоровна пекла отменный, вкусный, — рассказала Евдокия Ивановна Рыбалко. — Вынет из печи, а он пахнет, пышет жаром. Чесноком по корявой краюхе потрешь, солью посыплешь и с водой — вот и была наша вкусная еда. Гулять бегали с кусками хлеба в кармане. У Саши была поговорка: «От ведьма такая». Он любил из кабака (тыквы) кашу с молоком. А из кабака большого вырезал пугало, и ночью в середине зажигалась свечка. Ставилось на дороге, чтоб напугать девчат.

Саша дружил с Лидой Лукашевой в станице Днепровской. Она очень его любила».

Ну, конечно, в семнадцать лет любовь не бывает обычной, она — очень большая, необыкновенная, и память о ней остается на всю жизнь, особенно если судьба не пожалеет влюбленных, не соединит их. «Какой бы мы счастливой были парой, мой милый, если б не было войны!..»

Начиналась юность у самого младшего сына Епистиньи, у Саши-Мизинчика, пора свиданий, обжигающей ревности, сумасшедшей радости.

Летом 1939 года колхоз вернул Филе взятый взаймы саман, и начали строить новую хату на хуторе Первое мая. Этот хутор стоял в двух километрах от Шкуропатского, тоже протянулся вдоль речки Кирпилей. Но если на Шкуропатском огород Степановых подходил прямо к реке, то теперь участок отвели в другом ряду хат, через дорогу.

Понятно, что в одно лето невозможно построить и хату, и сарай, и погреб, и колодец, и многое другое, без чего нельзя вести хозяйство. Но когда более-менее готовы хата и сарай, можно переезжать, а обживать, достраивать, ремонтировать придется всю жизнь.

Много дорогих воспоминаний, лучшая часть жизни остались там, на Шкуропатском. Остались там, рядом с хутором, на кургане, и дорогие могилы: Михаила, Верочки, Стени, Гриши, отца — Федора, Акулины, других близких людей. Но это все же недалеко, не за семью горами, а в двух верстах.