Виктор Конов - Епистинья Степанова

«Получил он известие о Ване, — рассказала Татьяна Михайловна, — что пропал без вести, и забеспокоился: «Хочу на фронт! Хватит». Однажды говорит мне: «Пойдем, Таня, сфотографируемся на память. Кто знает, что будет. Хочу, чтоб память была». В воскресенье пошли в Тимашевку. В фотографии выходной. Пошли к фотографу домой, по-моему, Федорков его фамилия, жена его вместе с ним работала. Он не отказался, вынес фотоаппарат во двор, около кустиков нас поставил, головы нам склонил друг к дружке… Пришел и час разлуки. Вечером Илюша простился дома с родными и пришел ко мне в правление, я как раз ночью дежурила. Тогда круглые сутки в правлении дежурили у телефона… В этот раз и надпись я эту сделала на фотографии. Одну фотокарточку, маленькую, Илюша взял с собой… Когда светать начало, он пошел. Я проводила его немного, он говорит: «Дальше не надо, Таня…» Я же от телефона не должна отходить. И пошел Илюша по той же дороге, по которой на танцы с ним ходили».

Уехал Илюша.

Но вскоре и Саша прибежал домой, сияющий, возбужденный:

— Мам, иду в армию! В летную школу!

Епистинья ахнула и растерянно опустилась на стул.

Оказывается, Саша тайком от матери не раз ходил в военкомат. Брать Сашу не имели права, он — младший сын, кормилец, шесть его старших братьев уже на фронте, но Саша добился, убедив кого следовало, что мать не будет возражать.

Епистинья заплакала. Саша сел ей на колени, обнял за шею. Маленький еще, не насиделся на материнских коленях…

Епистинья собрала Мизинчику дорожный сидор — мешок, картофелины по углам, веревка из конопли, в него положила бельишко, кое-какие мелочи, пирожки на дорогу, от которых Саша со смехом отказывался, а позже написал — как же они в дороге пригодились!

Утром к правлению колхоза на краю хутора потянулись в который раз очередные новобранцы вместе с матерями, женами, невестами. Сашу провожали Епистинья с Шурой.

Первые проводы мобилизованных проходили весело, хвастливо: «Да мы этого немца! За неделю!..» Но с фронта пошли страшные вести, на хуторах стали получать похоронки, и на проводах стало больше слез и рыданий…

У правления представитель из военкомата сделал перекличку, построил новобранцев, отделив от толпы. Состоялся митинг, выступили старенький председатель колхоза, уполномоченный из района: «Разобьем фашистского гада… Под руководством великого Сталина…»

Южный сентябрь — благодатная пора. В садах гнулись ветки под тяжестью плодов. С пирамидальных тополей падали первые желтые листья, солнце ласковое, нежаркое. Поля стали просторными, хлеб скошен и обмолочен. Пожелтел высокий камыш у Кирпилей. На прикатанных до блеска черноземных дорогах, на колеях ее, на мягкой пыли насорена желтая солома. Орали петухи, лаяли собаки.

У всех много дел, и митинг был коротким. Новобранцы уже оторвались от родных, от этой жизни, от хутора, они уже «там», им уже неловко и больно видеть рядом лица родных, заплаканные и испуганные.

Епистинья и Шура видели, как мелькнуло в толпе Сашино лицо, затем все смешалось, и новобранцы колонной двинулись по дороге в Тимашевскую. По той самой дороге, вдоль которой стояли лавочки и по которой Илюша с Таней ходили на танцы. По которой прошел Филя мимо своих полей. По этой же дороге ушел Николай.

Епистинье крикнула знакомая женщина:

— Твоего Сашку уже командиром назначили! Он повел ребят.

Мизинчик такой же, как и братья, не может жаться в стороне, таиться, весь на виду, глаза живые, веселые, парень боевой. Еще бы, у него шесть братьев на войне, а трое из них — офицеры.

Постояли женщины у правления, посмотрели вслед ушедшим, помахали руками, поплакали. Растворилась колонна на степной дороге, превратилась в точку, растаяла. Ну что ж, и в колхозе, и дома много дел, надо идти… Когда все вместе — еще ничего, но дома, в опустевшей хате, увидев оставшуюся рубашку, пиджак Саши, Епистинья не выдержала. Слезы, горе, горе.

Только что один за другим ушли из дома, из новой, еще не совсем достроенной хаты три сына. Вот лежат оставшиеся от них еще теплые рубашки, кепки. Господи, спаси их и сохрани! Спаси и сохрани Филю, Сашу, Илюшу. А еше Ваню и Павлушу. А еще Колю и Васю!

Ушли Илюша и Саша. Ушли, но еще не совсем. Жизнь не любит красивых прощаний и расставаний навсегда, без всякой надежды.

«В начале октября Илюша опять приехал, — рассказала Татьяна Михайловна. — Не понравилось ему в училище. Приняли его там плохо, хоть он и раненый. Все за свои места держатся. Ни жилья Илюше не дали, ни обмундирования. «Нет, не могу там отсиживаться, тошно! Поеду искать свою часть». Побыл несколько дней, документы в военкомате выправил и уехал. Но вскоре опять я его увидела, приехал на денек: в новой форме, в теплом бушлате. Это уже в последний раз… И Саша приходил! Дежурила я в правлении как-то ночью. Кажется, в ноябре. Илюша уже уехал. Ночью вдруг входит военный, в шинели. «О, Танюша! Привет!» Господи, Саша!.. «Не хочу ночью мать тревожить, посижу с тобой». Вот и сидели с ним до утра, разговаривали, и про Илюшу, и про войну, про все. Вдруг у него слезы. Смутился, говорит: «Ты не подумай чего, это так…» Куда-то он ехал с товарищами, и вот отпустили его на один день. Утром пошел домой. Побыл денек и уехал. Навсегда».

Слезы Саши, неожиданные и для него самого, о многом говорят. Он рвался на фронт с романтическими, чистыми чувствами — защищать Родину, но вскоре своими глазами, вблизи увидел неразбериху, равнодушие, глупость, корысть в деле, которое считал святым, и был убежден, что так считают все. Много горьких прозрений ожидало Сашу и всех братьев.

Нежданные-негаданные приезды Илюши и Мизинчика на всю жизнь укрепили в сердце Епистиньи надежду — придут, придут ее сыны, придут ее мальчики. Вот мелькнет за окном фигура в шинели, стукнет калитка, услышит она четкие шаги, дверь распахнется: «Здравствуй, мама! Это я!..» Ведь так же не раз было!..

Теперь все семь сыновей: Коля, Вася, Филя, Ваня, Илюша, Павлуша и Мизинчик были «там». Где-то далеко в Алма-Ате находилась в эвакуации Варя с мужем Иваном. Хотела Валентина и мать взять в Алма-Ату, но не вышло: и нельзя было, и наотрез отказалась Епистинья.

Зачем уедет она в такую даль? А куда же будут приезжать сыновья? Кто будет ждать их, то и дело поглядывая в окошко или с подворья на хуторскую улицу, слушая чьи-то шаги?

Началось великое ожидание Епистиньи своих сынов, великое ожидание матерей и жен родных своих мужчин, вестей от них.

Хутор жил работой и вестями с войны. Вся радость, весь страх теперь — письма, с каким лицом подходит почтальонка, что несет — родной треугольник или казенный конверт?

Писем от сыновей было много, но перед приходом немцев Епистинья закопала их в том самом железном ящичке. Случайно сохранилось несколько писем, полученных до прихода на хутор немцев, и письма, полученные после их бегства.