Мария Кикоть - Исповедь бывшей послушницы

— И что, это все твое?

— Да, это мои вещи, всю одежду мне привозила мама, можешь проверить, монастырского тут ничего нет.

Она стала распаковывать коробки и открывать сумки. Обыскав весь мой багаж, она успокоилась и вышла. Приехал дядя Володя, мы с ним загрузили мой скарб в машину и поехали в Оптину Пустынь к о. Афанасию, у которого я хотела спросить, как мне жить дальше.

В Оптину мы с дядей приехали уже поздно вечером. Мы зашли в Казанский храм — там как раз пели полиелей. Мы тоже подошли на помазание и достояли службу почти до канца, а потом я позвонила батюшке Афанасию. Он уже обо всем знал от м. Николаи. Мы встретились с ним возле скитских ворот, и он повел нас в домик старца Льва: его отреставрировали, и теперь принимали там гостей, потому что он не был на территории скита. Батюшка показал мне комнату, где я могла пожить, пока не решу, куда мне ехать дальше. Дядя хотел было ехать домой, но я уговорила его переночевать здесь, была даже свободная комната. Мы втроем сели пить чай.

Чай затянулся до часу ночи. Мы с батюшкой спорили, а дядя Володя слушал, ему, как верующему человеку, все это было интересно. Я пыталась доказать батюшке, что все то, что м. Николая выдает за высокую духовную монашескую жизнь — это видимость, красивая упаковка, под которой скрываются всего лишь ее корыстные интересы, непомерное властолюбие и гнусные методы контроля и подавления людей. Любая власть над людьми, когда она становится абсолютной и никем не контролируемой, чревата злоупотреблениями, тем более, если эта власть в руках человека не духовного и святого, а страстного, властного и беспринципного. Я рассказывала батюшке про всю эту жуткую систему доносов и слежки, наказаний и привилегий, лжи и притворства. Все эти методы, которыми Матушка пользуется для контроля власти, используют секты и всякого рода мошенники. И вообще, как она может называть себя «старицей», говорить, что сам Господь и Его Пречистая Матерь возвещают свою волю ее устами, если сама не имела даже опыта монашеской молитвенной жизни?

У батюшки на все мои аргументы были ответы. Ничем невозможно было его смутить. Не получается жить в монастыре — значит плохо слушаешься, не смиряешься. Не нравится Матушка — укоряй себя за это, говори себе, что другой игумении не достойна по грехам. Не нравится устав монастыря — терпи и смиряйся — получишь прощение грехов награду на Небесах. Доносы, ябеды и интриги — это совершенно нормально для любого коллектива, особенно женского. Нету сил терпеть — молись, проси Бога, и Он поможет. На любой мое недоумение он отвечал красивыми фразами, сдобренными, как солью, цитатами из книг. Мне было интересно, что обо всем этом подумал мой дядя, он все это время внимательно слушал. Утром дядя Володя уехал очень рано, часов в пять, я еще спала. Через несколько дней он позвонил мне и сказал:

— Маша, я думал над всем этим, о чем мы говорили. Вот ты обвиняешь во всем игумению. Ты знаешь, ведь в свое время все обвиняли Сталина во всех зверствах, которые происходили в стране. Ну а кто же тогда написал четыре миллиона доносов?

Я провела в Оптиной дней десять: ходила на службы, гуляла, думала и общалась с о. Афанасием. Он почти каждый вечер после службы заходил ко мне в домик, беседовал со мной. Батюшка говорил мне, что я должна покаяться, признать свою вину, исповедаться. У меня не получалось. Не получалось почувствовать себя виноватой, даже когда я пыталась исповедаться, не получалось во всем обвинять себя, а ведь это и есть суть покаяния. Как-то он сказал, что м. Николая предложила мне, если я не хочу возвращаться в Малоярославец, поехать подвизаться в монастырь в Вятку в Кировской области. Я знала это место: игуменией там была м. Феодосия, сестра из Малоярославца, а сам монастырь был полностью под руководством м. Николаи, один из клонов Свято-Никольского монастыря. Там все делали с Матушкиного благословения, по сути это был ее скит. Я просто рассмеялась такому предложению. Опять попасть в лапы Матушки Николаи совсем не хотелось. Мне хотелось поехать в небольшой скит, наподобие Рождествено, я попросила батюшку найти мне такое место.

Пантелеимона жила у дочки в Козельске. Они вчетвером: Пантелеимона, Лена, ее муж и годовалый сын жили в одной комнатке в военном общежитии. Пантелеимона приезжала на службы в Оптину, и мы виделись почти каждый день. Один раз она попросила меня съездить с ней в Калугу к зубному. Когда мы шли по Калуге в поликлинику, на дороге нам встретилась Наташа из Рождествено. Она оглядела нас и молча пошла дальше. Вечером ко мне зашел батюшка и как бы между делом спросил:

— А где сейчас Пантелеимона?

— В Козельске у дочки.

— Вы общаетесь?

— Иногда. А что?

— Ничего. А сегодня вы виделись?

Он так серьезно посмотрел на меня, что я спросила:

— Батюшка, вы тоже верите во все эти гадости, которые распространяет м. Николая? Вы же меня знаете давно! — я не знала, что сказать еще.

Иной раз очень тяжело доказать, что ты не верблюд. Я уже не стала ему говорить, что мы не просто общаемся, Пантелеимона даже несколько раз оставалась ночевать в этом домике на свободной кровати, чтобы лишний раз не стеснять дочку с зятем.

Когда стало ясно, что я не собираюсь возвращаться в Малоярославец, батюшка подыскал мне место для дальнейших подвигов. Это было в тридцати километрах от Оптиной. Место называлось Ильинское, там в 16–18 вв. был Свято-Успенский Шаровкин монастырь. Сейчас от этого монастыря остался только Успенский храм с огромной прилегающей территорией. В этом храме по воскресеньям была Литургия, приезжал служить о. Павел из Калуги. Рядом по благословению старца Илия (Ноздрина) было построено несколько деревянных домиков, где жила монахиня Ксения (Абашкина), постриженная о. Илием.

По благословению о. Илия и на его средства м. Ксения пыталась создать монашескую общину, а в будущем и возродить монастырь на этом месте. Но уже много лет у нее это не получалось — никто здесь не мог удержаться. По словам батюшки Афанасия, место это было пустынное и уединенное. Я поняла, что это именно то, что нужно: пустыня, как я люблю, деревня, уединение. Я созвонилась с м. Ксенией и поехала в Ильинское. Место и правда было настолько пустынным, что туда не было проложено даже нормальной дороги. Просто нужно было ехать через поле и бурьян. Во время дождя проехать по этой грязи не было никакой возможности. Такой запущенности я тоже еще нигде не видела. Сухой многолетний бурьян рос повсюду, почти закрывая собой первый этаж храма, подходя к самым стенам, кругом валялся строительный мусор, бутылки, камни, доски. Храм, когда-то оштукатуренный, теперь стоял весь обсыпавшийся, в дырах и трещинах, как скелет, с протекающей крышей и осыпающимися стенами. На колокольне не было ни крыши, ни колоколов, только трава и мелкие деревца, произрастающие из всех трех ярусов.