Анатолий Маляр - Записки одессита. Оккупация и после…

Витя восседал на качелях, прикрепленных к потолку дверного проема и катался. Увидев меня, остановил качалку и предложил «получить удовольствие». Так мы познакомились. Тетя Ира принесла по кусочку хлеба. Пришел с работы отец. Он был очень высоким, широким в плечах. Позже я узнал, что он работал ремонтником в порту.

После освобождения Одессы отец Виктора продолжал работать, и даже ожидал награду за потопление какого-то катера во время немецкого отступления, но внезапно куда-то исчез. Тетя Ира и Витя никогда на эту тему не говорили, но дружеские отношения у нас сохранились на всю жизнь.

В шестилетнем возрасте мальчишки уже считались вполне взрослыми и такими считали себя сами.

Тогда же мы впервые подверглись «ограблению». Покупались на Ланжероне, понежились на солнце, и в хорошем настроении поднимались по пыльной дороге в парк Шевченко. Не было на этой дороге никаких лестниц, она не была даже заасфальтирована. Иногда на спуске можно было встретить женщин, несущих вещи на стирку.

В каком-то сарае нам повезло найти несколько увеличительных стекол. Мы наводили фокус на бумажки — при солнечной погоде добивались того, чтоб шел дым, а иногда бумажки загорались. Нас это забавляло, и с линзами мы не расставались. В верхней части спуска из-за деревьев выскочили три пацана старше нас, и с грозным видом отобрали наши цацки. Убежали они так же внезапно, как и появились. Нам было очень жаль единственных наших игрушек, которые у нас нечаянно появились, но против силы не попрешь.

Я понимал, что такие заботы никого кроме меня и Леньки не волнуют. Маму беспокоили совсем другие проблемы. Под конец румынской оккупации дома не оставалось вещей, которые можно было бы обменять на «харчи». Она ходила по соседям и предлагала посреднические услуги: на приемлемых условиях продать их вещи. Пожилые соседки, которым было не под силу ездить по селам в товарняках и в любых других поездах, соглашались. Им тоже нужно было как-то питаться.

Однажды я увязался за мамой, когда она поднималась к старушке, приготовившей товар, на четвертый этаж. Среди стареньких кофточек и юбок лежала красивая деревянная шахматная доска. Мама отложила ее в сторону и сказала, что в деревне такое не возьмут, а такую тяжесть возить без толку она не может.

Старушка расстроилась, открыла коробку и стала показывать костяные шахматные фигуры, изготовленные, видимо, большим мастером. Сама доска внутри была разделена на ячейки для хранения фигур, покрытые бархатом. Мне так понравились пешки, кони с всадниками, королевы и короли в коронах, что руки сами потянулись к ним. Соседка сказала, чтобы я не трогал фигуры руками — они очень дорогие. Таких шахмат мне больше никогда не пришлось увидеть. Ими невозможно было играть, их нужно было рассматривать часами, но тогда они никого не интересовали, кроме старушки, их хозяйки.

Ездить по селам в то время было более, чем небезопасно. У женщин могли отнять и имущество, и добытые тяжким трудом продукты. Отобрать могли румыны, бандиты, полицаи или проголодавшиеся жулики. Но не ездить за «харчами» мама не могла: мы с сестрой висели у нее на шее неподъемным грузом.

Папа делал, что мог, но основной кормилицей была она. После каждой поездки мы встречали измученную маму с восторгом голодных щенят и она, еще не переодевшись, давала нам что-то заранее приготовленное для нас — кусочек засахаренного меда или хлеба «от зайчика», который сама недоела и сохранила, чтоб отдать нам.

Даже не отдохнув, мама развешивала на весах привезенные крупы, муку… соседям под договорные обязательства. На неделю нам хватало еды, не больше. И все повторялось. Так продолжалось до конца румынской оккупации. Все эти годы дома почти не было хлеба. Мама варила мамалыгу, изредка жарила на сковородке коржи, вкуснее которых трудно было себе представить. Небольшие кусочки хлеба мама провозила из сел. Это были остатки настоящего крестьянского хлеба, выпеченного в домашней печке.

Сначала стали уезжать на каруцах жены румынских офицеров, уже не утруждавшие себя крашением губ и щек, зато успевшие погрузить свой скарб. Часто в одной повозке усаживались по несколько крикливых румынок. Что им разонравилось в нашем городе? Соседи терялись в догадках. Что будет без румынок-чучел?

«Говорят, скоро придут немцы, они пострашнее!» — говорили одни.

«Куда еще страшнее?» — не верили другие.

При румынах, потом при немцах, по Екатерининской изредка тарахтели брички. Пожилые биндюжники чаще всего ехали без клиентов, насупившись. Малолетки иногда догоняли бричку и цеплялись за нее, упираясь ногами в ось. Решил покататься и я, но не угадал настроения биндюжника, который стеганул меня кнутом так, что долго пришлось вспоминать, и жалеть лошадь, получавшую такие удары регулярно. Кинулся искать камень, но как назло, под руками его не оказалось.

Красная Армия отступала полтора года с боями, пока не остановилась на берегах Волги в Сталинграде. Румыны чувствовали себя хозяевами Одессы, которая оказалась в глубоком тылу на год и два с половиной месяца.

Город все это время никто не бомбил, и он сохранился таким, каким его оставили наши войска. Румынские солдаты весело пританцовывали возле ворот своего штаба и во дворе, громко пели хором «Сталин плачет в Москова…», выискивали евреев, коммунистов, устраивали им террор, подобный красному, без суда и следствия… При этом громко смеялись.

Так было до холодов, начавшихся в конце 1942 года. Снежная морозная зима принесла румынам неутешительные вести с Волги. Новый Год пришлось немцам праздновать вместе с солдатами королевской армии в невеселой обстановке…

Слухи о разгроме германских войск под Сталинградом распространились очень быстро. Отец прочитал листовку, приклеенную к газетному стенду на Пушкинской, и изменился до неузнаваемости. Вернулся со мной домой, даже не купив махорку. При мне сказал маме: «Наконец-то началось наше наступление».

Я не понимал, о чем говорил папа. Кто такие наши? Что такое Сталинград? Об этом стали шептаться соседи. Для меня нашими были румыны, которые кормили нас с бабушкой Пелагеей обедами, пока она была жива…

Снежная зима намела огромные сугробы под деревьями, к которым дворники нагребали снег с мостовых и тротуаров. Сугробы были выше моего роста, и мы с Ленькой катались с них на задницах. Мамы пошили нам из тряпок валенки, чтобы мы могли позволить себе такую роскошь, бегать по снегу и валяться в сугробах безлюдной улицы возле нашего дома.

Пришла весна 1943 года, снег стал таять. Обуви на такой случай у нас не было, и мы стали играть в парадной. Соседи и наши родители носили снег домой ведрами. Часто другой воды в доме не было, и ее использовали как питьевую. Когда от сугробов почти ничего не осталось, обнажились почерневшие мокрые трупы замерзших зимой и пристреленных одесситов, пролежавших там со времени снегопада. Проходившие мимо них соседи говорили: «Это тихий ужас!»