Анатолий Маляр - Записки одессита. Оккупация и после…

Только мы взяли по паре бутылок из верхнего ящика, открылась дверь будки, и из нее вылетел с криком продавец. Мы бросились бежать через мостовую в сторону Соборной площади. Там нас поймали какие-то молодые ребята и доставили к будке, возле которой собралось много народа и уже стоял милиционер. Скорее всего подобные кражи случалось там не впервые.

Старшина крепко взял нас за руки и повел вниз по Греческой. «Боцман» успел мне шепнуть: «Не бойся, он вас отпустит, это — хороший мусор». Милиционер вел нас к «круглому» дому. Спросил меня, как старшего:

— Отец есть?

— Нет, погиб на фронте.

— Мама работает?

— Нет.

Недалеко от перекрестка он нас отпустил, сказав, чтобы мы больше в этом районе не появлялись. Охота выискивать пустые бутылки таким простым способом после этого случая у нас пропала. Необходимо было искать какие-то новые способы добычи куска хлеба».

Но как, и где? Когда еще практически нет житейского опыта и знаний… Следовало приспосабливаться к окружающей среде и думать о том, чтобы нам не было хотя бы хуже, чем остальным. Куда мы могли смотреть, если не в сторону базаров? Может быть, там нас чему-то научат?

Обычными летними маршрутами «на своих двоих» мы посещали пляжи Ланжерон и Отрада. Дорога через парк Шевченко была настолько привычной, что мы ее не замечали. Ложились на тот мусор, который стал называться песком, и загорали.

Несмотря на то, что нас можно было «соплей перешибить», вели себя нахально, и в воде, и на берегу, как будто кроме нас никого нет. Что-то я не поделил с незнакомым парнем, и в запале назвал его пидериком. «Правильно воспитанный» паренек развернулся и нанес мне в подбородок ощутимый удар.

«Я обиделся, и в драку, но ударом мощным в сраку опрокинутый слоном» — очутился на песке.

Кличка «Слон» была очень распространена в центре города. Цитата приведена из «народной одесской басни» того периода. Почти уже взрослые пацаны из компании «воспитанного» спросили сквозь зубы:

— Ты можешь доказать, что наш друг пидор? Скажи спасибо, что ты еще сопливый! За свои слова нужно отвечать!

Никаких чувств благодарности к этим ребятам «за урок» я не испытал, зато стал понимать, что я — не «пуп земли».

На пляжах часто появлялись старушки в окружении внуков или соседских детей, которые обращались к нам, как «братьям по разуму»:

— Мальчики, какая сегодня водичка?

Если мы не успевали обогреться на солнце, то отвечали:

— М-м-мокрая! Со-о-леная!

К вечеру голодные и уставшие, поднимались по пыльной дороге, ведущей в город, нелегкой походкой.

Впереди шла веселая компания, и пела хором:

Мы еще не знали, что деньги можно тратить миллионами.

В нашем доме поселилась семья, образовавшаяся после войны. У отца была дочь, наша ровесница, Неля, а у мамы была своя — Люда. По тем временам жили они небедно, но все хорошо не бывает. Неля часто жаловалась дворовым детям, что мачеха относится к ней хуже, чем к родной дочери. Наверное, она помнила отношение к ней погибшей мамы… По вечерам мы собирались вместе с дворовыми детьми, рассказывали детские анекдоты.

Очень красивая дочь парикмахера, Люда была еще и отличницей, как хвасталась соседям ее мама. Она много читала и иногда пересказывала нам содержание «Тысячи и одной ночи».

Как-то, после таких посиделок, когда дети разошлись, мы остались в парадной одни. Люда спросила: «что может быть, если такие, как мы, совершат такое, как в анекдоте — сунь меч Наполеона в пещеру Соломона?» Я ответил, что мы еще достаточно малые, чтобы что-то случилось. На что она высказала мысль: почему бы не попробовать. Я промолчал. Испугался.

Неля с Людой изредка выносили из дома и раздавали нам кусочки шоколада, видимо, с согласия родителей, приучавших детей делать добро. Это воспринималось детьми, как нечто вполне нормальное.

Дочь чекистов Люда Воропаева тоже любила с нами играть. Она была полной, очень добродушной девочкой и дети почему-то окрестили ее моей женой. Она на это обижалась, но не очень. Соседи из их коммунальной квартиры, знавшие наших мам и соседей, сплетничали, что Люда может за один присест съесть полкило колбасы. Это казалось невероятным потому, что таких кусков колбасы мы никогда не видели.

Постепенно Одесса становилась шумной и опять веселой. «Всегда танцует и поет веселый тот народ…» По городу стали ходить хорошо одетые «фраера», плохо одетые работяги, школьники и сумасшедшие, которых было много, и одесситы их знали. К ним относились хорошо, и даже малые дети к ним не цеплялись. Среди них был и знаменитый тогда «Шая с балалайкой». Его кто-то обучал песням, за которые любой нормальный человек недолго бы пел на свободе:

Подобные песни он пел под собственный аккомпанемент на балалайке с 1944 года. Позже Шая был частым гостем в винных забегаловках, куда его приучили заходить ценители его самобытного таланта, они же наливали ему дешевого вина.

Шая имел еще одно достоинство, кроме умения петь. Если в винарку заходила женщина, он быстро становился крайним в очередь. Когда подходил его черед, то через клапан морских брюк он вынимал свое достоинство и предъявлял его стоявшей позади посетительнице. Обычно, она говорила:

— Фу, дурак!

— Дурак, не дурак, а сегодня третий стакан пью! — гордо парировал Шая.

Посетителям такое представление нравилось, они с удовольствием оплачивали еще один стакан вина.

Там же, в забегаловках, можно было встретить «Пушкина», читающего стихи. Он носил седоватые бакенбарды. Когда не был пьян, молчал. Трудно было сказать, умывался ли он вообще, но свои бакенбарды содержал почти в порядке. При достижении «порога трезвости», «Пушкин» начинал декламировать стихи, сперва негромко, затем переходил на громкий бас, и читал до тех пор, пока не надоедал продавщице. Тогда она делала ему громогласное внушение, и он был вынужден углубляться в стакан, поднесенный ему любителями поэзии. Говорили, что «Пушкин» до войны работал в какой-то одесской газете…

На швейной фабрике «Молодая Гвардия» работал биндюжник Ютка, очень любивший свою лошадь и дворовую собаку Альму. Хорошо он относился и к нам. Добрые отношения у нас были и с тачечником Моисеем, но с ним наши дороги разошлись.