Шэннон Фаулер - Путешествуя с призраками.

В то утро улицы города были морозными и застывшими. Было первое ноября и, по-видимому, католический праздник, День всех святых. Это означало, что все в самом Кракове и вокруг него было закрыто – расположенные неподалеку концлагеря Аушвиц и Биркенау, Вавельский замок и соляная шахта в Величке, городские музеи и большинство ресторанов. К сожалению, ни праздник, ни тот факт, что все остальное было закрыто, не оказало никакого воздействия на политику «закрытых дверей» моего хостела: 10.00–17.00.

С утра я час за часом бродила по пустым мощенным булыжником улицам средневекового Старого города, пока не набрела на интернет-кафе, которое оказалось открыто. Проверка почты стала предлогом, чтобы зайти погреться, и это оставалось моим единственным контактом с внешним, англоязычным миром. Было четыре человека, на сообщения от которых я всегда могла рассчитывать (от некоторых – неожиданно для себя): Джастин, друг семьи из Сиднея; моя кузина Мэйхилл Си; подруга детства Мэри и, разумеется, моя мама.

В папке Входящие было письмо от Анны, которая вызвалась делать за меня работу на острове Кенгуру. Мы не общались пару месяцев, но общая подруга рассказала ей о Шоне. Этот первый разговор с кем-то из друзей всегда был самым трудным. Все равно что заново прожить Таиланд, ощущая шок собеседника от смерти Шона, как свой собственный. Я то и дело вытирала лицо, но не могла остановить слезы, катившиеся по щекам.

Я почти закончила длинный ответ маме, когда отключилось электропитание. Шум компьютеров превратился в тишину, словно машины тяжко вздохнули. Служащий тоже вздохнул, пожал плечами и вышел из входной двери с телефоном в руке. Я ждала одна в темноте. Примерно через десять минут игры в гляделки с пустым экраном я сдалась и снова вышла на улицу.

В ту пятницу исполнилось двенадцать недель. Самые короткие и самые долгие недели в моей жизни. Шон только недавно был здесь, смеялся вместе со мной. И я злилась на каждый день, который уводил меня все дальше от него. Стоя тем мрачным утром посреди зимы на улице, я чувствовала, как время растягивается с обеих сторон – эти двенадцать недель позади и все недели, которые были еще впереди.

Вот тогда-то я и заметила неоново-голубую вывеску – белые заглавные буквы, BAR MLECZNY , рядом с изображением ножа и вилки. Эти молочные бары были ресторанами с господдержкой, созданными коммунистическим правительством для снабжения малообеспеченных людей питанием. Кроме того, так здесь поощряли потребление молока, чтобы воспользоваться преимуществами перепроизводства молочной продукции в стране в качестве альтернативы водке.

Но увы. Хотя многие молочные бары пережили падение польского коммунизма, они так и не сумели потеснить водку. Когда я сидела в таком вот «млечном баре» рядом с человеком с обмороженным носом и ела пироги и фасольку , мой нос чуял, что сосед пахнет водкой – кислой в дыхании, но сладкой, когда алкоголь сочился сквозь поры кожи.

Мужчина выскреб последние остатки из своей миски, проглотил отрыжку и откинулся на своем стуле, чтобы закурить сигарету.

– Смачнего [11], – улыбнулся он мне, отдуваясь. Я улыбнулась в ответ. Я не очень поняла, что он сказал, но он выглядел довольным, и ответ ему, похоже, не требовался.

Когда я освободила место за столом, у раздачи уже ждал другой мужчина. Он протянул руки за моими тарелками, и я приняла его за работника ресторана. Казалось странным, что он одет в изношенную шапку и пальто, но ведь женщина, которая приняла мой заказ, вообще была в шлепанцах.

– Проше , – еще раз отважилась произнести я. Это было единственное польское слово, в котором я была уверена.

– Дженькуе , – отозвался он. Хотя я смогла опознать слово, его произношение меня удивило.

Я попыталась повторить произнесенные им звуки. Джень-ку-е .

Мужчина наклонился ближе и продолжил говорить. Незнакомые слова лились часто и быстро, сталкивались, слипаясь в ком. Я понятия не имела, весел он или раздражен, нормальный или психопат. Не переставая говорить, он ткнул вилкой в последние несколько клецек, катавшихся по моей тарелке, и сунул их себе в рот. Затем выхлебал остатки рагу, прежде чем передать мой поднос в кухонное окошко.

Из молочного бара я пошла пешком к главной рыночной площади Кракова. Площадь была окружена заколоченными кафе, ресторанами без единого огонька и тихими городскими домиками, но все это огромное открытое пространство так и кишело голубями. Птицы кружили и кланялись, ворковали и курлыкали, рассыпались в разные стороны, когда местные жители проходили через площадь. Тоненькие девушки-блондинки, держащиеся за руки, пожилые женщины с повязанными платками головами, бездомные мужчины, пьющие «из горла» и, спотыкаясь, бредущие к следующей скамейке. Там была пара лоточников, торговавших обварзанками – круглыми кренделями; кольца, обсыпанные маком, были составлены в стопки. Но когда они толкали свои тележки, лишь голуби проявляли к ним интерес.

Я села на холодную скамейку с дневником на коленях и стала наблюдать. Многие недели мне снилось, как Шон умирает, и единственный раз, почти месяц назад, он пришел ко мне, чтобы сказать, что не годится для небес. Но накануне ночью ко мне пришли первые сны о том, что Шон мертв.

Кит, Одри, Иден и все родственники Шона пришли навестить меня в моей крохотной халупке на острове Кенгуру. Там было тесно и уютно, и я испытала громадное облегчение. Я готовила фахитас с мясом кенгуру, и когда они садились в машину, собираясь уезжать, Одри попыталась вручить мне кредитку, чтобы я купила билет в Мельбурн. Она сказала, что для них было бы хорошо, если бы я была с ними, что им это нужно. И извинилась за то, что они не писали и не перезванивали мне.

В следующем сне я была у моря в Санта-Крузе вместе с подругами – Дорианой, Мэри и Кристен. Мы вместе перебежали через заваленный водорослями пляж прямо в океан. Но как только ледяные волны Тихого океана коснулись моих ступней, я запаниковала. В этот момент там, на мокром песке, мне вспомнилось: я не прикасалась к воде после Шона.

Я проснулась на своей койке в Кракове с ноющей челюстью. Было такое ощущение, будто смерть Шона поселилась где-то в моем горле, сразу за стиснутыми зубами. Она глушила мой голос и перекрывала дыхание. Я подвигала подбородком из стороны в сторону, пытаясь сбросить напряжение, когда меня отвлек звук одинокой трубы, эхом раздавшийся по Главной рыночной площади.

Округлые певучие ноты, казалось, неслись от одной из двух кирпичных башен костела Св. Марии. Мелодия была медленной и простой. Но меньше чем через минуту после начала она резко оборвалась.

Только потом я узнала: то, что я слышала, было Hejnał Mariacki, или «рассвет Святой Марии». Согласно местной легенде, однажды рано утром в 1241 году одинокий страж заметил приближение татарских войск. Он сыграл на трубе и разбудил жителей вовремя, чтобы они смогли отстоять город. Но стрела пронзила горло трубача, и его музыкальное предупреждение оборвалось.