Шэннон Фаулер - Путешествуя с призраками.

Тогда я начала прислушиваться к таким вещам: обращать внимание на звуки, запахи и вкусы Восточной Европы, на эмоции, погоду и приближающуюся зиму.

Во что я действительно уходила с головой, забывая о себе, так это в легенды. Здешние легенды сильно отличались от тех, которые я слышала в детстве в Калифорнии, – они страшнее и честнее, в них меньше диснеевского и больше от братьев Гримм. В Польше я оказалась в местах, где концовки редко бывали счастливыми, но сказки рассказывали точно так же, как и везде.

Поскольку я не говорила на местном языке, разобраться не всегда было легко. Я заглядывала в исторические разделы своего путеводителя и читала все, что было написано по-английски, в музеях, где бывала. Я искала в Интернете информацию и ответы. И хотя честно вела поиски в прокуренных интернет-кафе во время своего путешествия, не всегда находила объяснение некоторым событиям.

Я узнала, что во время Второй мировой войны, когда Польша была оккупирована, Гитлер присутствовал на ралли в Кракове, чтобы отпраздновать переименование той самой площади, на которой я жила, из Главной рыночной в Адольф-Гитлер-плац. Также я узнала что 18 мая 1944 года, после четырех месяцев боев, горнист из Второго польского корпуса возвестил о победе союзников в битве при Монте-Кассино, сыграв хейнал с башни Мариацкого костела.

Площади вернули прежнее название после войны, и к тому времени как я туда приехала, любые свидетельства того, что когда-то она носила имя Адольфа Гитлера, исчезли. Но хейнал в Кракове и сегодня продолжают играть, обрывая мелодию, как это случилось 750 лет назад.

На следующий день небо было темным, дождь лил и лил, что казалось мне вполне уместным. Трудно было представить себя под голубым небом и при ярком солнечном свете в этом месте. Выходя из кирпичного здания центра для посетителей, я натянула капюшон и доверху застегнула молнию на куртке.

Двигаясь по грязной гравийной дорожке, я остановилась под печально известной вывеской из кованого железа. Рядом со мной молодой австралийский пеший турист прятал маленькую видеокамеру в рукав куртки, чтобы уберечь объектив от дождя. Я разобрала знакомый сильный акцент, когда он шел вдоль забора из колючей проволоки и наговаривал на камеру комментарий.

Вдоль дороги, ведущей к Аушвицу, выстроились обнаженные деревья. Капли дождя падали с ветвей на мой капюшон, смешивались с песком в лужах под ногами. По большей части строения возле входа были двухэтажными, из прочного красного и оранжевого кирпича. Согласно моей карте, в блоках номер четыре, пять и шесть размещались экспозиции «Истребление», «Материальные доказательства преступлений» и «Один день из жизни заключенного».

Я толчком открыла тяжелые деревянные двери. Внутри бараков было холоднее, чем на улице, и я засунула онемевшие пальцы поглубже в карманы. Здесь были комнатки со стеклянными стенами, битком набитые личными вещами, отобранными у жертв: помазками и зубными щетками, металлической кухонной утварью, искусственными конечностями и костылями, крышками от баночек с кольдкремом, детскими кофточками и молитвенными накидками. Там высилась гора обуви, более восьми тысяч штук, и ярко окрашенная кожа самых маленьких детских ботиночек выделялась среди облезлых взрослых, коричневых и черных. И еще одна гора – из потертых чемоданов с бирками, на которых были написаны имена, даты рождения и слова типа waisebkind – «сирота» по-немецки.

Были выставлены отрезы ткани, сделанной из волос женщин-узниц. Рядом комната длиной почти сто футов была полна отрезанных кос и клоков седеющих локонов и кудрей. У меня, стоявшей по другую сторону стекла, болезненно сжался желудок. К тому времени как советские войска освободили лагерь в 1945 году, бо́льшая часть волос узниц Аушвица была уже отослана на немецкие фабрики – там их перерабатывали в фетр и нитки, из которых затем вязали носки для экипажей подводных лодок, делали зажигательные механизмы для бомб, использовали как набивку для матрацев и подушек. Однако русские солдаты нашли еще более семи тонн человеческих волос, упакованных в бумажные мешки.

За другой стеклянной стеной высилась куча спутанных пыльных очков. В моей груди скрутился тугой узел. Для меня очки Шона были важнейшей частью его образа. Его глаза не вырабатывали достаточного количества слезной жидкости, чтобы пользоваться контактными линзами, поэтому он носил очки с тех пор, как ему исполнилось шестнадцать. Он вечно забывал класть свои очки в темно-синей оправе на место и частенько начинал утро с вопроса: «Мисс, очки мои не видела?»

Его очки легко запотевали во влажной летней жаре Китая, поэтому после занятий он играл в баскетбол со своими студентами без них. И справлялся на удивление хорошо, смахивая пот со лба и глядя на мяч голубыми глазами. Как-то раз я сказала ему, что его очки – это очень сексуально, и он с тех пор непременно взглядывал на меня, поправляя оправу, вздергивал брови и кивал в сторону спальни, а потом следовал взрыв смеха.

Теперь очки Шона лежали в коробке со всем тем, что осталось мне от него: диски с любимой музыкой, которые я слушала, когда он работал в Ирландии, а я на Карибах; бумажная упаковка лекарства от гриппа, купленного в Китае; маленькая баночка косметической глины – при помощи этой глины Шон укладывал волосы; его любимая рубашка на пуговицах в голубую клетку; шелковые «боксеры» с принтом австралийского флага; засушенные розы из его гроба.

В Аушвице я подумала о том, что за каждой парой очков за стеклом стоит история вроде истории Шона. Когда-то они принадлежали кому-то – человеку, который от них зависел, возможно, терял и находил свои очки, находил и снова терял, снова и снова…

В лагере было тихо, если не считать звуков дождя, барабанившего по крышам. Я бродила между экспозициями. Пустая униформа в серо-синюю полоску висела над грубыми деревянными сабо, которые были вынуждены носить заключенные. В стеклянной витрине был представлен типичный дневной паек: маленький кусочек черного хлеба и стандартная, рыжая от ржавчины эмалированная миска, наполненная жидким сероватым супом. Были архитектурные эскизы газовых камер и огромные стеллажи использованных металлических канистр отравляющего газа «Циклон Б». Всего семь литров этого газа могли убить полторы тысячи человек.

Чтобы определить верную дозу, нацисты экспериментировали. Вначале на 250 цыганских детях в концентрационном лагере Бухенвальд, а потом на 600 советских военнопленных и 250 польских узниках, загнанных в подвал расположенного рядом блока номер одиннадцать, или «блока смерти». Узники умерли через двадцать с лишним часов.

Одно только число фотографий в Аушвице было ошеломляющим. Стены сплошь были покрыты рядами черно-белых снимков: вначале профиль заключенного, прислоненного затылком к боковой стене, затем анфас, взгляд в камеру, и, наконец, с поворотом вправо и в головном уборе. В глазах застыло выражение удивления, ужаса, гордости, растерянности, вызова и понимания, иногда всего одновременно.