Шэннон Фаулер - Путешествуя с призраками.

Многие снимки были снабжены пометками – лагерный номер узника, фамилия, дата рождения, род занятий, дата прибытия в лагерь и дата смерти в лагере. Но тысячи выставленных фотографий не имели даже имен.

Разные бараки были отведены для страданий людей из разных стран. Перед строениями лежали свежие венки. Я медленно пробиралась между ними: «В память о 400 000 венгров, жертв Аушвица, как вечное напоминание живущим», «Трагедия словацких евреев», «Борьба и мученичество польского народа».

В некоторых бараках была представлена информация о жертвах, чьи истории известны не так хорошо: о душевнобольных, коммунистах, социалистах, профсоюзных деятелях, франкмасонах, «свидетелях Иеговы» и гомосексуалистах. Блок номер тринадцать был отведен еще одной группе, чье преследование мало отражено в учебниках истории: «Уничтожение европейских цыган».

Эта экспозиция открылась в 2001 году. Я, единственная посетительница «цыганского блока», бродила по безмолвным, безупречно чистым помещениям. В моей собственной семье ходили слухи о том, что кто-то из предков был из испанских цыган, которые в детстве всегда казались мне экзотичными и романтическими. Мама говорила, что любовь к странствиям и беспокойная натура у меня от цыганской крови. Но здесь я поняла, почему прежние поколения могли стараться скрыть эту часть своего наследия.

Помимо евреев цыгане были этнической группой, которую нацисты планировали полностью уничтожить. Я читала, что были истреблены по меньшей мере полтора миллиона цыган, и цыганское население практически стерли с лица земли в Нидерландах, Люксембурге, Литве, Эстонии, Хорватии и теперешней Чешской Республике. Однако ни одного цыгана не вызвали свидетельствовать на Нюрнбергском трибунале, и никто не выступил от их лица. Когда евреям, выжившим в холокосте, были присуждены репарации, немецкое правительство отказало цыганам в каких бы то ни было выплатах.

Особенно потрясающей была экспозиция блока номер тринадцать, посвященная медицинским экспериментам. Йозеф Менгеле, иначе известный как Ангел Смерти, особенно интересовался цыганскими детьми и идентичными близнецами. Там были документы о принудительной стерилизации и кастрации, индуцированной гипотермии и ампутациях без анестезии. Он сшивал вместе братьев, создавая сиамских близнецов, и пытался изменить цвет глаз путем инъекций химических веществ.

Но самыми шокирующими были фотографии без подписи. Черно-белые фото «до и после» безымянных детей, превращенных в призраков, без всякого объяснения. В конце экспериментов темные измученные лица юных жертв смотрели в объектив камеры; скелетоподобные тени того, что осталось от их обнаженных тел, вызывали ужас.

По мере того как мрачный утренний дождь превращался в унылую дневную морось, все новые и новые посетители проходили под кованой надписью ARBEIT MACHT FREI [12]и принимались бродить между бараками. К тому времени как я добралась до Черной стены, или Стены смерти, возле нее уже собралась небольшая толпа.

Эта стена между блоком номер десять, где проводились медицинские эксперименты, и блоком номер одиннадцать, лагерной тюрьмой, была возведена из бревен и обшита пробкой, выкрашенной черной краской; пробка нужна была для того, чтобы поглощать звуки и предохранять массив от повреждения пулями.

Мужчин и женщин, в основном польских политзаключенных и членов подпольных организаций, выстраивали перед Черной стеной партиями, обнаженных и босых, а затем расстреливали. У подножия стены насыпали песок, который впитывал кровь. Теперь пропитанный кровью песок сменили букеты цветов и горящие свечи. Свежие цветы были завернуты в прозрачный пластик или перевязаны лентами. Пламя плясало в красных стаканчиках-лампадках, а от погасших фитилей поднимались вверх дымные кольца. В трещины были воткнуты скомканные записки и гладкие камешки.

Пожилые женщины утирали слезы ладонями, их кожа была похожа на бумагу, молодые люди в ярких спортивных костюмах щелкали зажигалками под дождем, чтобы зажечь лампадку. Из приглушенных разговоров вокруг я улавливала обрывки польской речи, в основном слова дзень добры (добрый день) и так (да). До меня дошло, что эти самые слова, произносимые шепотом, я слышала весь день, что большинство посетителей Аушвица, похоже, были поляками. Пока я не добралась до Черной стены, мне казалось, что цветы и свечи, которые я видела под фотографиями и в тюремных камерах, – это часть экспозиций, мемориальные предметы, размещенные там и поддерживаемые самим музеем. Но когда я увидела, как супруги-блондины, между которыми стоит маленький сын, преклоняют колени и указывают на стену, что-то говоря, я поняла, что свеча у их ног была зажжена в честь Дзень задушны – Дня всех усопших верных. И зажжена она была в память одной конкретной души.

Я ни разу не сталкивалась с празднованием Дня всех усопших верных, пока не приехала в Краков. У меня, выросшей в маленьком университетском городке Северной Калифорнии, были родители, которые верили в образование и политику. В вопросах религии они колебались где-то между атеизмом и агностицизмом. Но я читала об этом католическом празднике в Интернете накануне, когда все остальное было закрыто.

День всех усопших верных приходится на второе ноября, следуя за Днем всех святых. Он отведен для поминовению умерших, в том числе тех из них, кто пока еще не заслужили рая. Этот праздник широко отмечается в Польше на протяжении столетий. Польские кладбища наполняются людьми, которые приносят цветы и свечи; убирают и благословляют не только могилы своих родственников, но и брошенные могилы незнакомых людей.

Но я не сознавала, что то же самое будет происходить и в Аушвице. Я оказалась там в этот день по чистой случайности. Это был первый раз после смерти Шона, когда у меня появилось чувство, что я нахожусь там, где должна быть.

Люди, которых я встречала в Восточной Европе, могли быть холодными, как температура «за бортом», которая вскоре начала опускаться до минус пятнадцати. У нас не было общего языка, а порой и алфавита. Но смерть и траур были здесь обычными составляющими жизни. В этой культуре понимали, что такое утрата.

По мере того как толпа у Черной стены росла, вдоль ее основания начали расти и горы цветов. Мокрые записки, которые всовывали в щели, кровоточили чернилами, и мое лицо было мокро от слез и дождя. Какое же это облегчение, когда можно плакать и никто не обратит на это никакого внимания!

Гладкие камушки, вложенные в трещины, также были символом. Девушки-израильтянки в Таиланде рассказали мне, что это такой еврейский обычай – оставлять камешек у могилы вместо цветов, как нечто более долговечное. Знак того, что душа не забыта.