Шэннон Фаулер - Путешествуя с призраками.

В Сараево же улицы, парки и кафе были полны народа, и все свидетельства войны были напоказ. На каждом углу попадались раненые люди и полуразрушенные здания. Пусть сараевцы не смогли восстановить свой город так, как делали израильтяне, но они адаптировались. Знаки осады стали частью их пейзажа, смерть и разрушения впитались в их повседневную жизнь, а не были сметены прочь.

В столице витала не только некая напряженность, но и неожиданное чувство юмора. У местных жителей были этакие чертики в глазах – и черный юмор, когда речь заходила о чем угодно, связанном с войной.

Все отговаривали меня ехать сюда. Однако мужчины, едва не разорванные на куски пехотными минами, улыбались и прикасались к полям шляп, когда я проходила мимо. И ни разу я не ощутила угрозы. Сараево был одним из самых живых мест среди всех, где я бывала. Словно город просыпался после долгого ночного кошмара – с таким облегчением, что всё, наконец, кончилось, что невозможно было не улыбнуться.

Я снова стояла на краю города, напротив бывших баррикад, и глядела на горы, которые становились все чернее по мере того, как солнце опускалось все ниже к горизонту. Это был конец моего последнего дня в Сараево. Развернувшись, я направилась к главной пешеходной улице, Ферхадии , и тому, что осталось от дневного света.

У мемориала Второй мировой войны, Вечна ватра , или Вечного огня, в тесный кружок сбились местные жители. Внутри зеленого металлического венка у их ног мерцал огонь. Они потирали руки над его теплом, прикуривали от огня сигареты и поворачивались спиной, чтобы погреться. Я протиснулась мимо них, желая прочесть надпись, вырезанную в белой каменной нише позади огня. Она была на боснийском, но позднее я нашла перевод:

Благодаря мужеству и совместно пролитой крови… благодаря объединенным усилиям и жертвам сараевских патриотов – сербов, мусульман и хорватов – 6 апреля 1945 года Сараево, столица Народной Республики Босния и Герцеговина, было освобождено.

У основания этой ниши лежали и другие венки, в основном засохшие, некоторые искусственные, и один-два из свежих цветов. Среди венков рассыпались портреты в рамках и просто фотографии. Они сморщились от холода и влаги.

Но что-то в этих фотографиях было не так. Они были слишком яркими, слишком современными, слишком откровенными, чтобы быть из эпохи 1940-х. Такие фото могли быть взяты из моих собственных альбомов, из моей собственной жизни: профессора, которые были у меня в университете, парни, в которых я влюблялась подростком, девушки, с которыми я состязалась на соревнованиях по гимнастике, и малыши, с которыми я нянчилась ради дополнительного заработка. Там была распечатанная фотография школьницы со светлой челочкой и косичками, которая могла бы быть моей подружкой. Пожилая женщина с яркими глазами и короткой темной стрижкой, которая могла быть моей бабушкой. И еще одна фотография неправдоподобно красивого молодого мужчины в очках, с датами, выписанными аккуратным курсивом вдоль нижнего края фото: 1970–1995… ему было всего двадцать пять.

Моя грудь сжалась. Я оставила попытки не заплакать. Вдруг ощутила острую потребность уделить внимание каждой детали, изучить каждую улыбку, запомнить возраст каждого убитого. Так же как я изучала фотографии Шона, пытаясь запечатлеть в памяти каждый изгиб, линию и угол его лица. Были вещи, которые я уже теряла: его запах, когда он просыпался поутру, звук его смеха, то, как он выглядел во время сна. Но казалось, если я достаточно сильно сосредоточусь и буду достаточно долго вглядываться, то смогу по крайней мере держаться за его образ. Наконец, вытерев глаза и нос, я снова повернула к улице.

Старик, лишившийся большей части зубов, всех волос и обеих ног, увидев мои слезы, изобразил преувеличенную мультяшную «печальку», а потом указательными пальцами подтянул уголки рта кверху. Его ладони опустились обратно на ободья примитивной инвалидной коляски, но широкая беззубая улыбка не покинула морщинистого лица. Широта его улыбки, казалось бы, указывала на безумие, но взгляд оставался ясным и сфокусированным. Лишился ли он сперва всего, а затем и разума? Или обрел некую ясность в понимании, что́ для него важнее всего?

Колеса его коляски остановились подле красной кляксы на бетоне. Одинокая «сараевская роза».

Я поняла тогда, что в отсутствие официальных монументов здешние выжившие нашли собственные способы поминовения – в спонтанности и хаосе разбитых без планировки кладбищ и «сараевских розах», в импульсивности и гневе своих граффити, в независимости и даже юморе карт, плакатов и открыток.

Может быть, поэтому я и путешествовала. Может быть, в пустых пространствах восточноевропейской зимы я пыталась создать свое собственное поминовение Шона и жизни, которая была бы у нас.

Когда я уходила, безногий старик по-прежнему улыбался. Резкий ветер пронесся с гор, небо начинало темнеть. На минарете Муэдзин зазвучал Адан – свой неотвязный призыв к вечерней молитве, отдававшийся эхом от красночерепичных крыш Сараево.

Через считаные минуты после того как затих Адан, с Ферхадии позади меня раздались звуки – выкрики, смех, гудение рожков и буханье барабанов. Я снова вытерла глаза и нос – и тут из-за угла вывернула процессия клоунов и музыкантов.

Вишнево-красные, мятно-зеленые и лимонно-желтые пятна на фоне серого зимнего занавеса. Махание руками, вопли, пение и раздача ярких пластиковых клоунских носов. Я на мгновение онемела от изумления, потом отступила в сторону, пропуская процессию. Колени идущих высоко подпрыгивали в воодушевленном маршевом шаге. Шумная круговерть мешковатых клетчатых штанов, гигантских башмаков, голубых париков и размазанного грима.

Дети на краю тротуара умоляли матерей присоединиться к параду. Они нацепляли ярко-красные носы, хихикали и плясали вместе с клоунами, шагали в ногу с музыкантами и подражали их движениям. Даже компания угрюмых тинейджеров, до этого тайком куривших в темном подъезде, поддалась всеобщему волнению; на какое-то время они снова стали детьми и влились в толпу клоунов.

Парад промелькнул и исчез так же быстро, как и появился. Я могла бы усомниться, уж не привиделся ли он мне: порой я чувствовала, что балансирую на грани безумия. Но весь остаток вечера, стоило мне повернуть за угол, там обнаруживались хохочущие дети с ярко-красными клоунскими носами.

На следующее утро яркое солнце едва-едва переваливало через вершины гор, когда автобус, в который я села, отошел от сараевского автовокзала. Я приготовилась к шестичасовому путешествию в Дубровник. На экране, размещенном над головами пассажиров, начался фильм. «Теория заговоров» – конечно же, я видела его вместе с Шоном в Чанше. Картинка прыгала, звуковая дорожка заедала. Я смотрела сквозь замызганное окно на сельский пейзаж и пыталась отключиться от движущихся рывками диалогов фильма. Ландшафт снаружи был типично горным – прорезанным глубокими ущельями, пенными реками и крутыми горами, облаченными в мантии из вязов и сосен. Были уже привычные глазу разрушенные здания и пустые домики. Обломки дерева и бетонных конструкций запруживали реки и лежали на отлогих песчаных берегах.