Федор Глинка - Дело чести. Быт русских офицеров

В 20 лет нельзя определять характеры. Я написал это, пытаясь очертить характер Кашкарова, и рассудок тут же упрекнул меня, но, как всегда, когда я делаю глупость, слишком поздно. С тех пор другие мысли отвлекали меня, но я все время собирался вернуться к этой. Я уже сказал, что пишу только для себя; зачем же помещать в эту тетрадь, которая должна запечатлеть мой образ мыслей и его изменения, фразу, которая не соответствует действительности? Ведь я судил правильно, хоть, может быть, и слишком резко, и эта фраза должна была только служить извинением мнениям, кои я высказывал. К чему неуместная скромность, когда в глубине души я убежден, что у меня достаточно ума, чтобы разгадать все оттенки чужого характера; зачем притворяться, когда имеешь что-то на душе?

А. В. Чичерин и С. П. Трубецкой в палатке, 19 сентября 1812 г. Рисунок А. В. Чичерина. Военный дневник. 1812–1813 гг.

Я совершенно убежден, что могу ошибаться, но это убеждение основано только на привычке записывать свои мысли.

По старому дневнику я вижу, что четыре года тому назад вел себя по-другому: каждый день мне приходили новые мысли, я всегда хватался за сегодняшнюю, а вчерашняя уже казалась мне ошибочной. Очень возможно, что через два года я буду удивляться тому, как скверно мыслю теперь, но если я рассуждал категорически даже тогда, то теперь, когда мой разум столько развился, я тем более могу себе это позволить. Ибо когда пишешь дневник по совести, как я это делаю, нужно отбросить всякие украшения, необходимые в свете. Эта фраза была бы превосходна в светском обществе, где зависть и робость заставляют бледнеть краски портрета, где мне бы сказали, что я скромен и остроумен, – она неуместна, нестерпима здесь, где я пишу только по правде, только выражаю свои впечатления.

26 марта

Как отраден этот возраст, сказал я себе, глядя в окно и любуясь малюткой, игравшей с козой, возраст, когда страсти еще не заговорили, когда сердце легко воспринимает все впечатления, срывает цветы их, не замечая шипов, радуется всему, не зная горечи, перепархивает от наслаждения к наслаждению и еще не способно понимать, что на свете существует зло.

Ведь в этом возрасте, когда радуешься настоящему, когда надежда еще не чарует, а существенность украшает цветами каждый час жизни, в этом возрасте совесть молчит, ей еще не за что упрекать нас, все мгновения – это мгновения счастья.

Если б я мог стать вновь пятилетним! Мне этого так захотелось – увлекшая нас мысль не выходит из ума и не подчиняется голосу рассудка. Я уже приготовился, я заранее наслаждался свободой от тяжелого груза предубеждений, безопасностью от светской злобы и огорчений, которые ждут нас в свете. Тут мои мечты прервали, сообщив мне, что скоро начнется вечерня. Священник живет близко от меня и потому любезно извещает меня всякий раз, как собирается совершать богослужение. Одеваясь, я еще раз подошел к окну, чтобы полюбоваться малюткой, которая внушила мне такие сладостные мечты, и не мог отрешиться от них даже во время службы.

Народу было очень много, меня пропустили вперед, я увидел свечи, цветы, женщин в трауре… Оказывается, хозяин дома (грек) потерял свое дитя и теперь отдавал последний долг усопшей. Девочка, увенчанная цветами, покоилась среди взволнованных зрителей, черты лица ее выражали невинность и чистоту и, казалось, сохраняли всю прелесть земной красоты; запечатлевшийся в ее лице неземной покой напоминал о херувимах, возносящихся к божеству.

Не могу передать, как я был взволнован. Значит, и такое невинное создание, подумал я, подвержено смерти… Ведь дитя, которому я только что завидовал, может также оказаться в гробу. Слёзы выступили у меня на глазах, я не стал молиться за упокой ее души, потому что она ведь невинна и чиста, как божество, но я вздохнул, глядя на ее родителей. Счастье, блаженство, что вы такое в нашем мире? Грёза умирающего, проблеск молнии, тут же поглощаемый тьмой.

27 марта

Сегодня обед у меня был, но следовало подумать, как занять вечер, потому что чай пить уже не предстояло. Все запасы кончились, деньги мои совершенно истощились, возможности достать средства не предвидится (потому что Ляпунов отказал дать мне взаймы). Я ломал голову над тем, как бы получить утром кофе, и наконец, чтобы отвлечься от этих докучливых мыслей, пошел прогуляться по своим любимым местам.

Через пять минут я стоял уже на берегу Вислы возле древнего монастыря, коим так восхищаюсь. Красоты природы вскоре заставили меня забыть обо всех заботах. Как жаль, что я не могу воспроизвести разнообразные картины, вставшие перед моим взором!

Я обошёл монастырь кругом, потом спустился к самым волнам, вновь поднялся по крутым скалам, окаймляющим берега, и, наконец, улегся отдохнуть на ступенях, сделанных людьми с таким искусством.

Я следил взором за владельцами садов, раскинувшихся внизу амфитеатром; наблюдал, как они переходят от грядки к грядке, от дерева к дереву, то поливают, то подстригают ветви, останавливаются у каждого растения и куста и наслаждаются своим невинным и полезным трудом. Признаюсь со стыдом, сначала я сказал себе: как несчастны эти люди, ни честь, ни слава незнакомы им, истинные наслаждения и радости далеки от их жилищ, они ищут развлечения в забавах, не интересных даже для детей… Эта мысль увлекла меня, я стал ее развивать дальше, пока не вспомнил, что ведь не все рождены для того, чтобы всю жизнь отдать службе, что счастье чаще сопутствует достатку, чем богатству или бедности, что мирная кровля лучше укрывает от бурь, чем золоченые потолки дворцов, что в саду может быть интереснее, чем на балу или празднике, стоящем много тысяч. «Да! – воскликнул я. – Если отечество потребует этого садовника, он также помчится на его защиту, пренебрегая опасностями и смертью, а потом вернётся в свою хижину наслаждаться покоем и удовольствиями мирной жизни».

Моя прогулка была очаровательна, но очень утомительна. Я еле держался на ногах от усталости, когда пришел домой и, чтобы немного освежиться, спросил стакан пива. Но денег не было, не было, значит, и пива, и вот я опять повержен в пучину забот. Целый час я размышлял, пытаясь найти хоть какое-нибудь средство выпутаться из затруднений… Я бы, может быть, и нашел его, ежели бы Колосков не вбежал с радостным смехом, принеся мне добрую весть. Я сразу догадался, в чем дело: за ним следовал унтер-офицер с письмами и деньгами; таким образом, хотя чаю я не пил, вечер мой оказался достаточно заполненным.

Сегодня я перешёл обратно в большую комнату, надеюсь, что мне удастся уехать через три дня, иначе болтовня хозяйки, ее слёзы, любезности и назойливость выгонят меня из дому. Ныне мне удалось от нее отделаться только в десять часов вечера, но завтра я надеюсь придумать средство удалить её. Терпеть не могу, когда меня отвлекают от моих занятий… Когда я рисую, она читает мне вслух по-немецки; а я мог бы подумать над рисунком, вообще поразмышлять, вспомнить прошлое и усугубить свое наслаждение – приходится же лишаться его.