Илья Гордиенко - Из боевого прошлого (1917 - 1957)

— Вот тебе работа и явка,— полушутя, полусерьезно говорили товарищи.

«А Питер как же?» — подумал я и обратился за советом к товарищам.

— Успеешь и в Питер,— отвечали товарищи,— а сейчас поезжай в Сормово. Завод там не меньше нашего французского. «Мать» Горького читал? Все, что там описано, в Сормове было. Поучиться тебе там будет чему.

Совет товарищей меня подбодрил, и я решил ехать в Сормово. Вскоре и другие товарищи разъехались по разным городам. Степан Шорников уехал в Николаев, чтобы оттуда перекочевать в Херсон, куда его приглашали знакомые. При выезде из города были приняты все меры предосторожности.

Из Кременчуга в Сормово я ехал с пересадкой в Москве. Побывал на Красной площади, в Кремле. С колокольни Ивана Великого осмотрел Москву. Побывал в Третьяковской галерее. Посетил Исторический музей, примкнул к группе студентов, слушавших лекцию профессора, и тут случилась неожиданная и не очень приятная история. Один студент оттолкнул меня.

— Для нас лекцию читают,— сказал он.

Я вспылил и громче, чем сам хотел, сказал: — Знаю, что для вас, но и мы, рабочие, не глухи к науке.

Профессор прервал лекцию, посмотрел вопросительно на меня, студенты расступились, чтоб пропустить меня ближе к экспонатам, а сгрубивший мне студент стал краснее кумача. Я извинился, что нарушил ход занятия, и ушел из музея. Весь день я бродил по Москве.

Усталый, но довольный, вернулся я вечером на вокзал, занял в вагоне место и, как только поезд тронулся, тут же уснул.

В Нижний-Новгород я приехал на рассвете. Добрался до Сормова.

У ворот завода — черная доска, на которой мелом пишутся объявления о требующейся рабочей силе. На этот раз доска была чистой. Тоска одиночества охватила меня. Я пожалел, что приехал сюда. У ворот завода была бакалейная лавчонка. Я зашел в нее, купил ненужную мне коробочку спичек и спросил лавочника, не знает ли он, где и у кого можно снять комнату.

— Знаю, только вчера соседка просила направить ей жильца,— сказал лавочник.— Пойдем покажу.

Мы вышли на улицу.

— Вон видишь, в глубине двора, в уголке, дверь. Постучи и скажи, я прислал.

Поблагодарив лавочника, я направился в указанном направлении. На мой стук вышла пожилая женщина, и, когда я сказал, что лавочник меня прислал, она показала мне крошечную уютную, чистенькую комнату. Быстро сошлись в цене: со стиркой белья и вечерним чаем без сахара.

На завод я поступил только на второй неделе моего пребывания в Сормове. Попытки устроиться без рекомендации не увенчались успехом. Не нашел я и товарища из вагонного цеха. По вечерам я ежедневно посещал библиотеку, всматривался в лица прохожих, но нигде не встречал товарища, к которому мог бы подойти и сказать: я от Касторовича Для устройства на работу мне пришлось прибегнуть к рекомендательной записке. Из проходной я позвонил начальнику котельного цеха и сказал, что я из Николаева от его брата. Меня пропустили. И вот я без провожатого на территории завода. А что если еще раз попытать счастье, поступить на работу самому, подумал я и повернул не влево, в котельную, а вправо, в фасоннолитейную.

— Формовщиков не нужно, своим делать нечего,— ответил мне мастер, такой же ответ мною был получен и от начальника цеха. Тогда я направился в котельную и подал записку, а через два дня уже вышел на работу в фасоннолитейный цех, но не формовщиком, а стерженщиком.

Я влился в семью рабочих Сормовского завода. Вечерами, после работы, посещал народный дом, богатую книгами библиотеку или сидел дома и читал книги.

На заводе дела у меня шли неплохо. Старику бригадиру стерженщиков я пришелся по сердцу за быструю и аккуратную работу. Он давал мне наиболее ответственные задания. Но меня эта работа не удовлетворяла, и я решил, как только сколочу немного деньжат, уехать в Питер.

Однажды вечером, к концу рабочего дня, ко мне подошел бригадир и как-то загадочно сказал: «Завтра воскресенье, последний день масленицы, поезжай в Канавино».

— А что там? — спросил я.

— Поезжай, увидишь.— Я не стал дальше расспрашивать, а в воскресенье, увлекаемый общим людским потоком, пошел к вагончикам, направляющимся в Канавино. Впереди меня шли средних лет мужчина с женщиной и о чем-то весело беседовали. В тот момент, когда женщина готова была шагнуть в небольшую, но достаточно глубокую воронку сточной канавки, заполненную нефтью, я схватил ее за руку. Мужчина остановился и в знак благодарности протянул мне руку.

Дальше мы пошли вместе.

— Приезжий? — осведомился мой спутник.

— Да, приезжий...

— По наречью слышно. Откуда?

— Из Николаева.

— Там товарищ мой сейчас работает на французском заводе.

Я взглянул ему в лицо, и в моей голове молниеносно пронеслась радостная мысль: «Он».

— Касторовича знаете? — спрашиваю.

Товарищ остановился, пытливо посмотрев на меня.:

— Нет. А вы Касторовича знаете?

— Тоже не знаю,— ответил я и подал ему записку брата, которую все это время носил с собой. Он прочел, улыбнулся:

— Адрес, нечего сказать, а теперь давайте познакомимся по-настоящему.

Мы еще раз крепко пожали друг другу руки.

— Знакомься, жена, наш, от Касторовича.— Он был рад, что встретил человека, который хотя и не видел Касторовича, но был им рекомендован, а я был рад вдвойне.

Теперь мне есть с кем работать и с кем посоветоваться.

В Канавино приехали вместе, вовремя.

Тройка лошадей, запряженная в широкие сани, нетерпеливо била копытами по сухому морозному снегу, звонко дребезжали бубенчики. Кучер, натянув вожжи, в полуоборот смотрит на седоков, ждет, когда они поудобней разместятся; в санях — гармонист, рядом с ним, у ног седоков, как снег, белая коза с позолоченными рогами, украшенная разноцветными лентами и искусственными цветами.

— Местный магнат-миллионер,— говорит мне товарищ,— всегда кортеж открывает, лошади, видишь какие,— звери!

Я слушал, смотрел на седоков.

— Эй вы, соколики! — раздался звучный голос кучера. Лошади точно только этого и ждали. Они рванулись и вихрем понеслись, рассекая морозный воздух. За этой тройкой неслись другие; звон бубенцов смешался со звуками гармони.

— Широкая масленица,— сказал я.— Но при чем тут коза?

— А при том, что предок этой козы, как говорит предание, пасся у колокольни, запутался рогами в спущенной с колокольни веревке, привязанной за язык колокола; а в эту пору под покровом ночи на степных скакунах к селу неслись татары. Народ, взбудораженный звоном колокола, сбежался и наголову разбил татар. Все это произошло на масленицу, и вот в ознаменование этого дня и наряжают козу.

Не знаю, есть в этой легенде хоть капля правды, но, глядя на молодецкую удаль седоков, на вихрем несущихся лошадей, я в этот момент верил, что так именно и было.