Хелен Раппапорт - Рок семьи Романовых. «Мы не хотим и не можем бежать…»

Николай и Александра пришли бы в ужас, узнай они о том, что в России оживились надежды на то, что их спасут немцы. Брестский мир был для них подлым предательством их любимой страны, который превратит ее в государство-сателлит Германии. «Подумать только, они называли предательницей ее величество! – воскликнул Николай. – Так кто же все-таки предатель?» 10Николаю было о чем горевать, ведь этот договор давал начало расчленению России, которой он и его предки-Романовы правили триста лет. Во многих отношениях Россия оказалась «втиснута почти в старые границы Московии времен Ивана III» 11. Для благородного воина и человека чести, каким был Николай, этот триумф прусского милитаризма был бесстыдным предательством его военных союзников. Это был «позор для России», равносильный самоубийству, записал слова Николая гувернер Жильяр, «и это не спасет большевиков от краха» 12.

Александра держалась того же мнения. И в неволе она никогда не переставала с крайней едкостью поносить своего кузена Вильгельма и его «мелкую натуру» 13. «Я никогда не думала, что он падет так низко, чтобы пойти на сделку с большевиками, – воскликнула она. – Какой позор!» 14Ей была ненавистна любая мысль о том, чтобы им предложили свою помощь немцы. Когда князь Долгоруков прочитал вслух статью в газете, в которой утверждалось, что договор содержит секретное условие, гарантирующее безопасность императорской семьи, Александра сказала по-французски, чтобы не поняли их тюремщики: «Я скорее погибну в России, чем приму спасение из рук германцев!» 15

Много лет спустя Пьер Жильяр вспоминал, что «Брест-Литовский договор был ударом, от которого Император так и не оправился». Россия для Николая представляла собой «прежде всего мужика и армию… И до, и после его отречения у него была только одна-единственная забота – забота о будущем его страны, и одна-единственная надежда – надежда на победу российских армий». Впервые Жильяр услышал от Николая, что тот сожалеет о том, что он позволил убедить себя подписать отречение:

«Брест-Литовск оказал на него такое тягостное и угнетающее воздействие, что это значительно подорвало его здоровье. После этого он сильно постарел. Мы все в Тобольске это заметили: его лицо побледнело, под глазами появились большие мешки, борода стала совсем седой» 16.

В самые мрачные дни своего заключения Николай возлагал свои надежды на Россию. Но теперь все погибло. Брест-Литовск погрузил его в глубокую депрессию и фатализм, он перестал противиться всему тому, что жизнь обрушила на него в дальнейшем. При этом мысль о том, чтобы покинуть Россию, вызывала у него еще большее неприятие – если не сказать ужас; «более всего они страшились того, что их отошлют куда-нибудь за границу» (то есть в Германию), – вспоминала Клавдия Битнер, гувернантка девочек в Тобольске 17. В беседе с комендантом Панкратовым в начале года одна из сестер Романовых заметила, что в газетах пишут, что когда соберется новое Учредительное Собрание, оно «отправит нас всех за границу». Это ее беспокоило. «Было бы лучше, если бы нас послали еще куда-нибудь в Сибири, чем за границу», – сказала она. Панкратов был удивлен: «Вы не ходите уезжать из России»? «Лучше всего нам остаться, – упорствовала Татьяна. – Пусть нас отправят еще дальше в глубь Сибири» 18.

После Брестского мира дипломатическое отношение к защите Романовых или их эвакуации из России резко изменилось – так же резко, как измелилось политическое отношение к их судьбе внутри самой России. Противостояние между правительством в Москве и некоторыми из наиболее воинственно настроенных местных Советов обострилось, когда последние начинали пытаться диктовать, что нужно сделать с Романовыми. 4 марта «в ответ на озабоченность относительно того, что Николай может стать марионеткой немцев», исполком Коломенского уездного Совета Московской губернии стал первой из многочисленных групп сторонников крайних мер, которые начали требовать государственное возмездия над царской семьей. В своих телеграммах они «единогласно» настаивали на «скорейшем уничтожении всей семьи и родственников бывшего царя» для того, чтобы предотвратить любые попытки «немецкой и русской буржуазии» восстановить царский режим 19.

В этой сгустившейся грозовой атмосфере за границей вновь начали выражать тревогу за безопасность императорской семьи. 12 марта король Дании Кристиан Х получил от своего посла в Петрограде Харальда Скавениуса такие тревожные сообщения, что он почувствовал, что должен вновь обратиться к Вильгельму, чтобы тот «вмешался в судьбу низложенного монарха и его семьи». Серьезная опасность угрожает их жизням, телеграфировал он, а также жизням датчанки по рождению матери Николая, ее дочерей Ольги и Ксении и ее зятя Сандро, которые в Крыму сейчас страдают от жестоких «нужды и лишений» и находятся «полностью во власти непредсказуемого норова шаек оголтелой матросни» 20. Немцы были единственной силой, которая имела влияние на советскую власть, и Кристиан призвал кайзера что-нибудь сделать

У нас нет доступа к конфиденциальным докладам Скавениуса королю Кристиану, так как Датский королевский архив закрыт для историков, но то, что до Скавениуса в Петроград дошли сведения о тяжелом положении Романовых в Тобольске и Крыму, подтверждается письмом, которое его секретарь, Эстер Аксель-Хансен написала своей семье:

«Императорская семья очень страдает. Похоже, они почти что голодают, подвергаются всевозможным унижениям, а защиты у них нет никакой. Было бы удивительно, если бы они вышли из всего этого живыми» 21.

Для роста тревоги была веская причина: брат Николая, Михаил, который собирался сбежать из России через Финляндию, был недавно арестован в Гатчине и выслан в Пермь, что в 905 верстах (почти 1000 км) от Тобольска. Охранники в губернаторском доме в Тобольске пребывали «в очень злобном настроении». Никто не смог бы «предсказать судьбу царя и царицы, а также их детей». «Я обращаюсь к Вам, – телеграфировал король Кристиан Вильгельму, – на тот случай, если вы можете что-то сделать для улучшения участи и безопасности людей, которые так мне дороги» 22.

В ответ на телеграмму Кристиана Вильгельм ответил 15 марта, что его послание «произвело на него глубокое впечатление»:

«Я вполне понимаю, что что судьба императорской семьи, которая так вам близка, вызывает у вас величайшее беспокойство. Несмотря на публичные оскорбления и великий ущерб, которые мое отечество и я понесли от этой некогда дружественной нам страны, я не могу сдержать моего продиктованного чисто гуманными соображениями беспокойства по поводу Императорской семьи, и, будь это в моих силах, я бы охотно внес свой вклад, чтобы обеспечить Императорской семье безопасность и достойную участь» 23.