Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

— Дак она даже купаться на море не ходит. Только к вашему отцу на «Сорито» и назад к себе в отель «Минерва», — ответил тот.

Какое все-таки простодушие и какая непростительная наивность! А вдруг это было со стороны Анастасии Ивановны сплошным притворством?! Нет чтобы поучиться у своих немецких коллег, и до Гитлера умевших вести сыск незаметно и высокопрофессионально. А еще лучше — у чекистов далекой России, успевавших следить не токмо за подлинными и мнимыми врагами советской власти, но и друг за другом.

Ну хорошо, на послесталинских процессах чекисты пытались оправдаться страхом перед суровыми карами за невыполнение приказов начальства. Чем же мог оправдать свой гнусный поступок контр-адмирал Степунин? Страхом перед своим адъютантом? Но тот вначале не знал, сколько нас в группе, и вовсе этим не интересовался. Не вижу ничего постыдного и в том, что адмирал из буржуазного Рима посылает другому адмиралу, рангом повыше, но застрявшему в послевоенной нищей Москве, под видом секретных документов сигареты и колготки. По-человечески его можно понять, хоть сам я, пока не сдал сии драгоценные документы, ночами не в силах был глаз сомкнуть.

С той поры прошло добрых пятьдесят лет, и все равно оправдать покойного адмирала Степунина я не в силах. Ведь великий грех погубить душу человеческую, и, по мне, такой подлый поступок даже мертвому простить нельзя. Как вспомню седую прядь Саши, так снова задаюсь вопросом, почему истинную любовь столь люто преследовали в Стране Советов власть имущие? Не потому ли, что сами знали лишь разврат с блудницами по корысти, а возлюбивших (да еще иностранок) по велению сердца и впрямь считали врагами? И то сказать, какой благонамеренный советский человек стал бы рисковать карьерой, а может, и жизнью, ради какой-то там итальянки, будь она хоть трижды красавица!

Такой, однако ж, нашелся, и если он уцелел вопреки всему, счастья ему и радости хоть на склоне лет. Только мало кто выходил из лагерей Гулага целым и невредимым. Там над воротами вполне можно было начертать дантовское «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Наконец мои приключения и злоключения на земле итальянской остались позади, и снова началась военная служба, унылая и бесцветная. Бывали, впрочем, и веселые минуты. Это когда командование военно-морских баз Специи и Таранто не шифром, а открытым текстом выражало бурное недовольство гнусной медлительностью корабля, который вез драгоценный груз — сыр, оливковое масло, мясо, фрукты. Разве капитан не понимает, как всего этого заждались матросы и офицеры?! Далее следовало ни в одном военном уставе не предусмотренное «порка мадонна» — черт побери, и обещание устроить капитану корабля-опозданца достойный прием. И длилось это хоть и нудное, но спокойное житье почти до конца 1952 года.

А тут началась свирепая борьба с безродными космополитами, кою возглавил лично гениальный Тиран Джугашвили-Сталин. В довершение всех моих бед командиром нашего радиоотряда был капитан первого ранга еврей Семен Хавин. Низкорослый, с коротенькими ножками и длинными ручищами, он отличался редким раболепием перед высшим начальством и… пламенной любовью к несравненному русскому языку. Особенно он любил русские пословицы, коими насыщал все свои поучения. Чаще всего объектом таких вовсе не отеческих наставлений был именно я. По очень простой причине — как самый нерадивый из трех официальных евреев, служивших в нашем радиоотряде. Двое других, Миша Беленький и Леонид Сокольник, прошли с Хавиным всю войну. И, что куда важнее, их супруги дружили с мадам Хавиной, претенциозной, занозистой дамой из Бобруйска. Больше всего она любила умные беседы о политике и щедрые подношения.

Третий же еврей, сиречь я, имел скверную привычку в обеденный перерыв играть с матросами в футбол. К этой игре я питал сильнейшую страсть.

Увы, однажды я попался Хавину на глаза, что стоило мне пяти суток домашнего ареста. Но вначале было суровое наставление. Тыча в меня желтым, морщинистым пальцем, Хавин объяснил вторую мою крупную погрешность:

— Плохо знаете, старший лейтенант, русские пословицы. Особенно эту: «Что посеешь, то и пожмешь».

Стоявшие полукругом офицеры отряда — матросам на таких экзекуциях присутствовать не полагалось — хранили почтительную серьезность.

Другие хавинские перлы мне довелось выслушать на политзанятиях, посвященных козням американских и английских империалистов.

— Англия — страна колониальная, — объяснял он. — И она имеет доминанты. А ее главное владение — жижется на Индейском океане.

Офицеры в задних рядах улыбались в кулак, и, понятно, ни звука.

Еще к месту и не к месту любил он комментировать гениальную работу Владимира Ильича Ленина «К вопросу о компромиссах», с ударением на второе «о».

Все было бы еще терпимо, если б не настало зловещее время «врачей-убийц» и борьбы с опаснейшим сионизмом, объявленной Иосифом Сталиным всерьез и надолго.

А поскольку, по словам великого поэта в несколько вольной интерпретации моего друга лейтенанта Жени Торопова,

настал черед и командира нашего Хавина Семена Моисеевича. О сионизме истинном он знал не больше, чем я, скажем, о японской кухне. Зато он прекрасно знал и понимал, что дни его военной карьеры сочтены, если только не превзойдет он в подлости всех жителей города, вместе взятых.

Показательные сеансы по изобличению хитрого, скрытого сиониста Льва Вершинина стали основой его наступательных действий. Вскоре я вообще превратился в более чем вероятного тайного пособника врачей-убийц. Недаром же мать моя работала врачом-отоларингологом в детской поликлинике. А значит, она вполне могла проколоть скальпелем горло невинного русского младенца.

На каждом офицерском собрании меня усаживали в третий ряд, а соседние стулья оставались пустыми.

Брызгая слюной и пронзая меня насквозь указательным пальцем, Хавин вопил:

— Мы разоблачим этих гнусных перевертышей, в какие бы одежды они ни нарядились. Мы их изничтожим наголову.

Представьте себе, мне было вовсе не смешно.

В день очередной публичной экзекуции я спрятался в уборной и решил просидеть там до самого вечера.

Не прошло и пяти минут — стук в дверь. Не отвечаю. Тогда в нее кто-то начинает барабанить. Молчу.

— Левусь, вылезай, — слышу голос своего закадычного друга Вити Лобанова.

— Погоди, Витек. Тебе что, тоже приспичило?

— Не мне, а Хавину.

— Ах вот как! Перебьется — у меня недержание кала.

— Уже знает, — ответил Витя, — но велел без тебя собрание не начинать. Приказал мне срочно извлечь тебя, Левунчик, из сортира, срок пять минут.