Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

Застегнул я штаны, вылез — куда денешься.

На сей раз я услышал не только о перевертышах, но и о подлых притворюгах, каковым не будет пощады. Шел я с этого собрания пошатываясь и молча проклиная всех евреев-начальников на свете.

Да, ждали меня и «евреев-сионистов» камеры с зарешеченными окнами. Но вождь народов взял и помер, и суд над коварными убийцами не состоялся, А уж как готовились к нему многие с виду вполне миролюбивые граждане!

Надька, соседка наша по московской коммуналке, на полном серьезе уверяла мою мать-врача, что евреи привезли в Москву целый вагон мяса, зараженного раком. В самый последний момент их на Курском вокзале схватила бдительная милиция. Ну а незадолго до внезапной кончины вождя она сообщила моей маме:

— Марь Ароновна, а сейчас по радио передавали — в коммуналках приказано убивать соседей-евреев самим, не дожидаясь милиции.

Мать, в жизни не произнесшая ни одного нецензурного слова, схватила сковороду — дело было на общей кухне — и вскинула ее над головой Надьки.

— Давай, выполняй приказ, милицейская блядь — (последний Надькин любовник был участковым). — Только прежде я тебе этой сковородой череп раскрою.

От неожиданности Надька отпрянула, заперлась в своей комнате и до утра из нее не выходила.

А уже пять лет спустя, когда переехали мы в отдельную квартиру, та же Надька говорила матери с печалью искренней:

— Хоть вы, Марь Ароновна, оставайтесь. Не то кто ж моего Петеньку от всяких ангин лечить будет? Да еще бесплатно.

Вот такие переходы от обещания убить мою мать самолично до выражения пусть и весьма корыстной, но любви.

Воистину непредсказуемый народ и мы, евреи. Чаще всего мы просыпаемся, увы, когда горны уже отзвучали.

Страстного моего обличителя Семена Хавина сняли с должности командира отряда, когда опасность вроде миновала, ведь у власти уже были Маленков с Хрущевым. Все равно, дело на Хавина заведено было еще раньше, и флотский отдел кадров взял да и дал ему ход.

И каким же мой вчера еще грозный начальник, государственный еврей, стал сразу маленьким, колченогим, жалким!

Ко мне, а не к кому-либо другому подошел он и принялся на чем свет стоит поносить Генеральный штаб и само правительство. Эти болваны самодовольные ценят, оказывается, одних лишь подлипал и краснобаев. А преданных стране, народу и партии испытанных воинов выбрасывают на свалку, как рваную бескозырку.

Слушал я его, слушал, а потом тоже подал голос:

— Видно, и вы забыли замечательную русскую пословицу «Что посеешь, то и пожнешь».

Недавний властитель большущего радиоотряда, капитан первого ранга Хавин аж перекосился от злости.

— Фарбрендт золс ту верн (чтоб ты сгорел), — прошипел он на идиш, казалось бы напрочь забытом языке местечкового детства. Повернулся и побрел домой.

Моя флотская служба длилась, однако, всего на три месяца дольше хавинской. В том же благословенном 1953 году Никита Хрущев, да простятся ему за одно это многие глупости и плебейское хамство на встрече с деятелями культуры, произвел первое сокращение вооруженных сил. А поскольку я еще раньше подал рапорт об увольнении в запас, меня с ошеломительной быстротой включили в «воинскую часть пятьсот тысяч». Так мы между собой называли полумиллионный эшелон отпущенных из армии и флота на гражданку.

В сентябре того же пятьдесят третьего года я вернулся в родную Москву и немедля принялся искать работу. Не сомневался, что мой опыт переводчика-синхрониста пригодится и в мирной жизни. Не тут-то было! Куда ни сунусь — в ТАСС, на радио, в Министерство внешней торговли, — всюду отказ. Беспартийный еврей, я оказался никому не нужным с моими двумя языками: итальянским и французским. Время шло, а скромная моя мечта обрести постоянную работу никак не сбывалась.

В бесконечных, изматывающих душу поисках прошел год, пока фортуна, доселе упорно стоявшая ко мне спиной, не повернулась вдруг бочком. В музыкальном училище при консерватории на вокальном отделении ушла на пенсию преподавательница итальянского языка. Идти туда работать на жалкие по тем временам сорок рублей в месяц охотников не нашлось. Директор училища Рахиль Львовна Блюман, поговорив со мной, согласилась взять меня в свой «дружный коллектив».

Потом заглянула в мой паспорт, ахнула и… сказала, что возникли непредвиденные трудности чисто технического характера. На самом деле в училище и без меня полно было евреев — и она однажды уже слышала упрек, что превратила его в самую настоящую синагогу. Опять наткнулся я на еврея-начальника, обуянного страхом иудейским.

Кончилось бы все очередным отказом, если б не мой отец. Узнав о моем воистину отчаянном положении, он пришел к мадам Блюман и… на другой день меня зачислили в штат преподавателей училища.

Вот где мне пригодились уроки незабвенного Вальтера-Мизиано, учившего нас, курсантов, вместо нудной грамматики любить итальянское бельканто.

К тому времени я уже стал подрабатывать техническими переводами. Но так мне хотелось от турбин и поршней перейти к литературе! А из газеты «Унита» я уже знал, что в Италии набирает силу новое литературное течение, неореализм. И, о чудо, в журнале «Мондо операйо» мне попался на глаза документальный рассказ итальянского журналиста «В пещерах Матеры». После войны многие жители полуразрушенной Матеры и впрямь поселились в пещерах.

Словом, не было в том рассказе ни нагнетания ужасов, ни умствования нуднейшего, ни беспардонного вранья, свойственного советским корреспондентам за границей. Ну а нищета и бесправие батраков Лукании были тогда повседневной реальностью, и потому перевел я рассказ с искренней болью за судьбу любимых мною итальянцев Южной Италии.

Никогда больше не испытывал я такого счастья, как в тот день, когда бесхитростный этот репортаж в моем переводе появился в журнале «Крестьянка». Ведь с него началась моя переводческая карьера, длинная, трудная и подчас неблагодарная. Но тогда я летал как на крыльях и, вконец обнаглев, в мечтах уже видел себя переводчиком романа знаменитого итальянского писателя Карло Леви «Христос остановился в Эболи». Там в годы фашизма Примо Леви отбывал ссылку за свою «антинародную» деятельность. В условиях по сравнению с лагерями сталинскими да и хрущевскими поистине царских. Но Примо Леви, горожанину, известному в Риме врачу и художнику, сама эта сельская глушь казалась сущим адом. Тощие поля и скудные пастбища, убогие домишки, хозяйки которых, рано постаревшие от непосильного труда и скудной еды крестьянки, воспринимают полноту как символ довольства и красоты. Прочитав книгу Карло Леви, даже человек, почти ничего не знавший об Италии, понимал, что фашизм и в смягченном итальянском варианте оставался режимом бесчеловечным. Приятным во всех отношениях он был, как и улучшенный брежневский вариант социализма, лишь для партийных демагогов, велеречивых болтунов всех мастей и чиновников-казнокрадов.