Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

Супербдительный КГБ не обделял своим вниманием и подозрительных иностранцев. Когда уже после смерти Пастернака в 1960 году мой друг Рипеллино напечатал подборку его стихов, он предпослал ей коротенькое предисловие. И были в нем и такие слова:

«В другой стране такому поэту при жизни поставили бы памятник, а в Советском Союзе его, ошельмовав и затравив, преждевременно свели в могилу».

Сразу же верный друг Союза «замечательный славист» Анджело Мариа Рипеллино превратился в злобного антисоветчика и клеветника. В иностранной комиссии решено было отныне Рипеллино в Страну Советов не пускать, ибо он гнусно злоупотребил ее гостеприимством и открытостью. Ясное дело, верный служака Георгий Брейтбурд в стороне от поношения Рипеллино не остался, о чем Анджело и поведал мне в своем гневно-печальном письме 17 марта 1961 года:

«Дорогой Лев,

не писал тебе раньше потому, что меня не было в Риме. Я получил книгу о Мейерхольде и очень тебе за это благодарен. Увы, в мае приехать в Москву не смогу, хотя мне нужно непременно побывать там, чтобы закончить книгу о советском театре двадцатых годов.

Сюда приезжали Эс. и Георгий и оба в стиле базарных торговцев обрушились на меня за мои статьи. Я им ответил подобающим образом — вульгарной критики я не признаю, а вот дружескую вполне принимаю.

Сервильность и ограниченность нашего толстяка Жоры меня буквально потрясла. Он дошел до того, что обвинил меня в „париолинизме“ (Париоли, как ты знаешь, — элегантный квартал в Риме). И все лишь потому, что мой стиль ярок и колоритен. А еще он упрекнул меня в том, что я пытаюсь включить русскую литературу в ткань общеевропейской литературы и искусства. Точно русская литература — это литература марсиан. Впрочем, обо всем в одном письме не расскажешь. Все-таки я не теряю надежды приехать в Москву на свои средства, избежав монопольной власти того, кто распоряжается у вас всеми итальянскими литературными делами. Моя любовь к русской литературе не должна быть задушена рукой Бюрократа. Но хватит об этом, и прости меня за эти жалобы.

Буду тебе благодарен, если пришлешь мне последние стихи Межирова и книгу Тендрякова „За бегущим днем“ — я выдвинул Тендрякова кандидатом на получение международной премии Форментор.

Самые теплые пожелания твоим близким, а тебя обнимаю.

Твой Анджело».

История эта имела неожиданное продолжение. Спустя полгода Брейтбурд вновь прилетел в Рим и вечером позвонил Рипеллино. К телефону подошел сам Анджело и на слова Жоры: «Могу я поговорить с Рипеллино»? — после короткой паузы ответил: «Париолинист Рипеллино просил передать, что его нет дома».

Сколько все-таки разноречий и многоточий уживается в одном человеке! Бравый чинодрал и наглый цензор Георгий Брейтбурд по-своему искренне любил итальянскую и русскую литературу. Писатель Карло Леви даже посвятил ему в своей книге «У России древнее сердце» целую главу.

Ну, а поступки некрасивые, а порой и подлые он в жизни своей недолгой — он умер в семьдесят шестом году от инсульта — совершал «страха ради» и свойственного многим раболепия перед властью.

Страх же этот, вековечный, генетический, за годы сталинщины и застоя стал и вовсе повальным. Каюсь, я далеко не уверен, что и перестройка помогла избавиться от него раз и навсегда. Но как говорил мне, подучив русский язык, итальянский поэт Джованни Джудичи: «Будем надеять». Очень хочется верить, что этот кардинально важный глагол обретет наконец в многострадальной России невозвратную форму.

Давно уже один мудрец сказал: «Меняются не времена, а люди». Вот и теперь многие и в бывшем Советском Союзе, и новые эмигранты до того расхрабрились, что разносят в пух и прах вчерашних кумиров, классиков марксизма-ленинизма за их не только ошибки, но и дела гнусные, порождение фанатизма и душевной слепоты. Они и в выборе средств борьбы проявили полную неразборчивость, и силой стремились загнать людей в мнимый рай земной.

Все так, все справедливо, но где мы сами прежде были, куда глядели.

Вот и бесспорно крупный социолог, безвременно ушедшая из жизни Цецилия Кин сочла нужным осудить в итальянской газете «Коррьере делла сера» покойного главу итальянской компартии Тольятти за беспрекословное повиновение в Коминтерне приказам Кремля и за восхваление сталинизма.

От суровых истин никуда не уйти. Тольятти и впрямь приложил руку к сокрытию письма основателя компартии Грамши, присланного из фашистской тюрьмы. В нем Грамши возмущался преследованиями Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Каменева и других большевиков из старой ленинской гвардии. Безусловно, писал Грамши, с ними можно и нужно вести полемику, но как с товарищами по партии, а не как с классовыми врагами.

Только из памяти не исчезает эпизод из непостижимо далекого пятьдесят девятого года.

Я пришел в гости к Цецилии Исаковне Кин и увидел у нее худого, седовласого мужчину со шрамом на лбу. Напористым, сильным голосом он клеймил позором палачей, вершивших массовые убийства тридцатых годов. А дальше гость впал в еще большую ересь — объявил, что если Владимир Ильич был кристально честным политиком и человеком, то Сталин со временем превратился в коварного честолюбца. Это он бесчестно принес великую идею в жертву своим неуемным амбициям. В последние же годы в нем и вовсе стали все явственнее проявляться черты бонапартизма.

Цецилия Исаковна подтвердила — Сталин отступился от ленинских идеалов. А уж бонапартистские-то тенденции у него возникли много раньше — уже в конце двадцатых годов.

Слушал я их обоих, и не покидала меня весьма печальная мысль: сколько же им нужно было отсидеть в тюрьме, лагерях и ссылке — а каждый из них пробыл там больше пятнадцати лет, — чтобы они хоть что-то поняли и чему-то научились?

Понятное дело, тот наш разговор не обошелся без спора о двадцатом съезде. Седовласый гость горячо доказывал Цецилии Исаковне и мне, что, хоть Хрущеву и не откажешь в мужестве, ему явно недостает глубины и точности подлинно марксистского анализа истории.

Тут Цецилия Исаковна согласно кивнула.

— Что ни говорите, а сказалась его идейная неотесанность! — воскликнул гость, поблескивая россыпью золотых зубов.

— Своих у него не осталось, их все до одного выбили у моего друга садисты следователи, когда выколачивали показания против скрытых троцкистов, — шепнула мне Кин.

Мою бывшую преподавательницу Маркову-Пешкову арестовали в 1938 году и в тюрьме при допросе выбили ей верхние зубы. Старого коммуниста, друга Цецилии Исаковны, чекисты схватили годом позже. И при первой же «беседе» выбили ему все зубы до единого. Прогресс, и явный, — налицо. Ну, а шрам на лбу появился после того, как его, полуживого, попытав жестоко, привели в карцер и бросили вниз головой на цементный пол.