Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Тогда мне казалось, что я существую во вполне нормальной и милой среде, но сейчас, вспоминая те годы, все чаще думаю, что в союзе меня окружали люди, искалеченные мнимой властью и постоянным вынужденным или любезным их сердцу, но все равно тягостным соглашательством, несвободой, нуждой. И вместе с тем эти же люди жили занимательной, относительно независимой жизнью.

О богатстве мало кто тогда думал — оно было недостижимо. О партийной циничной карьере мечтали не слишком многие художники: платить за нее надо было душой, как Фаусту, да и вакансии были редки. И продавать ее, душу, надо было навсегда, переходить в «другой приход» — хлопотно, рискованно, хотелось сохранить репутацию, поскольку некоторый оттенок либеральной левизны ценился высоко.

Более всего преуспевали люди, которые умели, и состоя в партии, только что выйдя с партсобрания, рассказать политический анекдот, казаться своими в любой компании, трепаться обо всем и первыми «выбегать на разминированное поле». Эти люди до такой степени ненавидели и презирали советскую власть, что не считали аморальным пользоваться ее нечистыми благами и играть в ее игры. Беда лишь в том, что на этом пути иные (и Марк Эткинд в том числе) со временем драматически спотыкались. Им не прощали ни те ни другие. Ни они сами — себе.

Достойнейшие из моих старших коллег держались на самом левом фланге, многим рискуя. Всеволода Николаевича Петрова я к ним не отношу, его непримиримость была внутреннего свойства, свои пристрастия он на общественный суд предлагал редко.

В первом ряду (да и вообще первым пером ленинградской художественной критики шестидесятых) был тогда еще молодой (ему не было и тридцати пяти) Лев Всеволодович Мочалов, с которым мы позднее сошлись совершенно дружески.

Когда я поступил в институт, он заканчивал аспирантуру. Тонкий, худой, в маленьких аккуратных «разночинных» круглых очках, он являл бы собой тип законченного аспиранта-отличника из советского идейного фильма, если бы не некоторый либеральный фанатизм. Чудилось, он лучится профессиональной и человеческой порядочностью, даже непримиримостью. В академии к нему относились ласково и почтительно. «Читай Белинского и Мочалува Леву», — напутствовал сына «царь Борис» в институтском капустнике. Он начал печататься очень рано — еще в аспирантские годы.

Лев Всеволодович с юности обладал способностью с поразительной и доброжелательной серьезностью относиться к весьма скромным событиям нашей официальной союзовской жизни. Во всем видел он задушевность и глубину, причем редко ошибался — трудно найти приличного художника, у которого не было бы действительно привлекательных качеств, и он умел их отыскивать, как никто. Истово и старательно выступал на всех конференциях и круглых столах, его охотно выбирали во все правления, комиссии, бюро, он был серьезен и прост, не любило его только высокое партийное начальство. За тексты и речи. Не слишком диссидентские, но независимые.

К тому же он был поэтом, и незаурядным. И хотя писал, случалось, вполне гражданственные стихи (напомню, что тогда их писали все решительно «шестидесятники», а Левушка являл собою тип вполне аксеновского героя), многое в нем и его сочинениях было для официоза неприятно. Известный в свое время идеологический вождь Ильичев на какой-то разборке в Смольном разоблачил Льва Всеволодовича дважды: один раз как искусствоведа Мочблова, другой — как поэта Мочалува.

Он был тих, но несгибаем — таким и остался. Его все, кроме опять же партийного начальства, любили, он никого не раздражал, счастливо избегнув франтовства и надменных манер, в которых меня часто, и не без оснований, упрекали.

Был еще в бюро удивительный человек Яков Пантелеймонович Пастернак (к поэту отношения не имевший). Он соединял в себе редкую одаренность и эрудицию с кипучей, но совершенно иллюзорной (сейчас сказали бы — виртуальной) деятельностью. Нескрываемо левый, он на больших собраниях произносил речи редкой крамольности. Но из-за совершенно фантастического косноязычия Якова Пантелеймоновича, как правило, его не понимали даже самые бдительные блюстители идеологической нравственности. К тому же был нищ, как-то запущен, ничего и никогда не печатал, писал некий подпольный и потенциально великий труд. Мы относились к нему почтительно, но как-то несерьезно и с удовольствием избирали в любые «руководящие органы». Кстати сказать, всегда и первым номером в правление союза проходил Николай Павлович Акимов, никогда в союзе не бывавший.

Деятельность бюро была, главным образом, практической. В начале года делили так называемую творческую помощь. Приходили члены секции, чаще других пенсионеры, и сообщали, что нуждаются в денежной поддержке, чтобы создать (завершить, начать, ненужное вычеркнуть) некий труд по актуальной проблеме ленинградского искусства. Бюро с серьезным видом притворялось, что верит, и назначало сумму — рублей двести (хорошая месячная зарплата, цена приличного зимнего пальто по тем временам). Никакой отчетности, как правило, не водилось. Были люди, пользовавшиеся этой «творческой помощью», особенно из союзовских служащих, с завидным и настойчивым постоянством.

Зато когда явилась некая дама-любительница со стороны, рассказала, что пишет книгу, кажется о русском портрете, и попросила о творческой помощи, ей жестко объяснили, что рассчитывать на таковую могут лишь члены союза. Долго несчастная не могла достучаться до наших сердец, а дело-то оказалось проще пареной репы: ей были не деньги нужны, а совет. Она — единственная из всех нас — думала, что помощь не денежная, а именно творческая…

Евгений Федорович Ковтун, постоянно, с небольшими перерывами, заседавший в бюро, — как и Всеволод Николаевич — фигура не только колоритная, но, я бы сказал, историческая.

Знаток и профессионал высочайшего полета. И все же временами казалось: независимость суждений и свобода мысли, постоянно и настойчиво утверждаемые, были для него едва ли менее важными, чем сама профессия. Он был мрачно хорош собой (из тех, про которых говорят, что у них есть только профиль), острый, угловатый. Одевался затрапезно, но казался если не элегантным, то эффектным. Люди такого толка, даже богатея, на одежду достаток не распространяют, полагая это дурным тоном. До последних своих дней, получив вполне официальное, даже европейское признание, забыв о нужде, он сохранил верность своему образу. Впрочем, тогда о достатке Евгению Федоровичу думать не приходилось.

Его чуть даже орлиное лицо, казалось, постоянно сохраняет выражение брезгливой усталости от всеобщего постыдного конформизма. С оттенком уважения относился он только к Всеволоду Николаевичу Петрову, остальных, вовсе того не скрывая, презирал самым натуральным образом и снисходил лишь к очень молодым, не испорченным еще, как он полагал, коллегам.