Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Но самым интересным оставалось просто бессистемное блуждание по страницам незнакомых авторов, темная невнятица и пронзительная мощь абзацев и фраз Достоевского, о котором я так много слышал, от которого так много ждал и к которому мое сознание совершенно еще не было готово, хотя даже недоступные пока страницы затягивали, подобно наркотику. Достоевского я прочел года через три (и без большого толка, хотя и со вниманием), а начал его понимать и полюбил только после тридцати.

И сам запах книг, возможность взять и полистать любую, потом еще и еще одну, обложиться ими, залезть в кресло с ногами. К стихам же тогда не тянуло решительно. Только Киплинг, которого мне прочитал отец в одну из нечастых наших с ним встреч, потряс мое воображение. «Мэри Глостер». Блистательный, кстати, перевод — когда я смог прочесть оригинал, мне показалось, что перевод ничуть не хуже. А потом «Заповедь (If)»:

А к каким-то книгам я опоздал навсегда. Майн Рид и Купер меня так и не увлекли, мне шел уже четырнадцатый год, и скальпы, стрелы и «прочие детские радости» (Ильф и Петров) показались мне скучными. А вот Шерлок Холмс! Меня не столько пленяли детективный сюжет и разгадка тайн, сколько атмосфера, быт, затаенный ужас преступного Лондона, все эти кебы, гинеи, соверены, шиллинги и фартинги, стеки, клубы, котелки и монокли, херес и пунш (памятные еще по «Пиквикскому клубу»), револьверы, туманы, замки… А уж медлительный и мрачный пафос «Собаки Баскервилей» по сию пору остается для меня источником блаженной тревоги. (Не могу не вспомнить, что однажды мне попался в руки перевод Конан Дойла начала нашего века, где герои расплачивались не фунтами или шиллингами, а рублями — для вящей понятности. Впрочем, читал я и сокращенное изложение «Трех мушкетеров», изданное примерно тогда же, где герои плыли в Англию «на пароходе».)

В отцовской квартире — тогда, осенью и зимой сорок пятого — сорок шестого (потом я перестал там бывать по не относящимся к текущему сюжету причинам), — еще не было ощущения Нового Страха, скорее некоторой нервной эйфории. Отец недавно снял золотые майорские погоны, ходил во флотском кителе с орденскими планками, у него готовился к премьере фильм о Пирогове.

В праздники гремели салюты, на улицы выходили веселые толпы, люди еще не отвыкли делиться радостью и ощущать себя братьями по оружию, судьбе, надеждам.

Еще жила вера в наступающую наконец справедливость. Мнимости исчезли. Трэсы были трэсами, друзья — друзьями, мужество и подлость стали очевидностью. Люди научились дружить и ненавидеть. И как бы ни была всемогуща военная мифология, как ни была она любезна даже сердцам настоящих фронтовиков, рядом с ней жила реальность. Люди решили свою судьбу собственными руками, научились защищать себя и других. На какое-то время уходил из жизни страх. Или о нем начали забывать, ведь казалось, чего бояться теперь, когда война — позади?

А в массовое сознание входило тем временем нечто новое, своего рода невнятная «квазиевропеизация». Речь о феномене, даже, если угодно, своего рода «субкультуре» репараций (так назывались поставки из Германии разного рода ценностей — от станков до ширпотреба — в счет нанесенного Советскому Союзу во время войны ущерба).

В страну хлынул сумасшедший, избыточный поток предметов западной, в основном, естественно, немецкой цивилизации. Мебель, одежда, автомобили, мотоциклы, велосипеды, ковры, сервизы, хрусталь, бронза, люстры, радиолы и пластинки, паркеровские ручки и фарфоровые пастэшки (от старого Мейсена и драгоценных датских фигурок до бюргерского кича), бижутерия, фотоаппараты, часы, игрушки и тысячи других обольстительных мелочей. Они привозились, дарились, менялись, продавались, вкрадчиво заполняли витрины, украшали дома богатых и тревожили мечтания бедных, исподволь формируя новый общественный вкус. Наряду с ввозимыми фильмами, с робкими рассказами о «заграничной» жизни все формировало новые обывательские представления о прекрасном, новый фольклор — главным образом о генералах и генеральшах. И даже появился анекдот о том, что Рабинович подал на генеральшу в суд «за выселение из анекдота».

Довоенные мифические представления о загранице (главным образом об Америке) теперь сменились представлениями куда более конкретными: в Германии побывали миллионы наших людей, и не только военных.

В массовой культуре это смыкалось с возрождавшимся (собственно, никогда и не исчезавшим) тяготением к «красивой жизни». Для моего же мальчишеского сознания все это концентрировалось в немецких велосипедах марки «Диамант», прославленной своими моделями люкс, продававшихся в ДЛТ по цене, которая превышала все мыслимые в нашей жизни возможности. «Диамант» сверкал никелем, отсвечивал благородным темным лаком, был снабжен фарой, горевшей от миниатюрной динамо-машинки, соединенной с колесом, изящнейшим ручным тормозом, багажником с зажимами, задним красным фонариком-отражателем, насосом — то был целый мир невиданной роскоши, о котором можно было мечтать с такой же степенью надежды, как о рыцарских доспехах. В первое послевоенное лето я чуть-чуть покатался на подростковом велосипеде, с которого перед войной свалился в канаву и который чудом не сгинул в военные годы. Но вскоре он развалился, да и был уже безнадежно мал для меня.

Когда мы с мамой выходили гулять, то шли обычно к центру любимой нашей дорогой: по Бородинской через Фонтанку, мимо Большого драматического (напомню: сокращение БДТ — некоторый языковой «новодел», до войны и в первые послевоенные годы театр называли только так — Большой драматический), по улице Зодчего Росси (как мне нравилось и нравится до сих пор это название!) к Невскому. А там уж было нетрудно уговорить маму дойти до ДЛТ, чтобы очередной раз полюбоваться на «Диамант» и на менее дорогой, но тоже малодоступный отечественный велосипед «Турист» на симпатичных толстых шинах. Только теперь я понимаю, как тяжко было маме смотреть на вожделеющего сына и не иметь никакой надежды купить ему велосипед. Впрочем, примерно год спустя велосипед мне все же купили. На рынке. Он стоил раза в три дешевле магазинного, был покрашен шершавой черной краской, ездил с подозрительным лязгом, даже кряхтеньем и все время ломался.

Немецкий автомобиль «DKW». 1939

Что остается в мальчишеской памяти знаками времени! Осенним днем 1946 года на улице Рубинштейна (Троицкой) у Невского мы увидели с мамой два или три автомобильчика, немецких, марки «DKW» (аббревиатура эта насмешливо расшифровывалась у шоферов «дерево-клей-вода», «дым-копоть-вонь» либо — «дурак, кто выдумал»). [10] На самом деле аббревиатура происходит от названия прежнего завода паровых машин: Dampf-Kraft-Wagen (автомобиль с паровым двигателем).