Святослав Логинов - Моя публичка

— Мне нужна Святая Елена! — ни к кому особо не обращаясь, произнёс вошедший.

— Что? — испугано пискнула библиотекарь.

— Мне нужна Святая Елена!

— Вам план острова или где он расположен?

— Мне нужна Святая Елена!

Поняв, что других слов она не дождётся, библиотекарь принесла здоровенный атлас мира, распахнула его на карте Атлантического океана и указала странному читателю крошечную точку острова Святой Елены.

Незнакомец надолго погрузился в созерцание, потом раздумчиво изрёк:

— Вот, значит, куда его… Так ему надо было отсюда в Танзанию! — жёлтый от табака ноготь пропахал просторы Атлантики, — поднимать негров, и вперёд!!! — рука пришельца взметнулась знакомым, тысячекратно отлитым в бронзе жестом.

Я поспешно отвёл глаза.

Всё же абсолютное большинство посетителей библиотеки — настоящие читатели. Одни из них появляются, чтобы сделать какую-то определённую работу, или просто навести справку, а потом на многие годы, а то и навсегда забывают о существовании Публички. Другие прочно обжились в старинных залах, ходят сюда как на работу. Да собственно, так оно и есть. В библиотеке не принято подходить друг к другу, знакомиться, но всё же этих людей я узнаю, и если мы встречаемся за пределами родных стен, то здороваемся, как давно знакомые люди.

Казалось бы — странный вопрос. Разумеется, на книгах нельзя писать ни в коем случае. Однако, вот вам две истории, связанные с надписями на книгах.

В 1543 году произошли два величайших события в истории науки: в Кракове вышла книга Николая Коперника «De Revolutionibus Orbitum Coelestium» — заложившая основы современной космологии, а в Базеле сочинение Андрея Везалия «De Humani Corporis Fabrica» — совершившая переворот в анатомии. Пройти мимо такого совпадения я не мог. Живо представилось, как мой герой получает со Страсбургской ярмарки обе книги в одном ящике. Но вот беда, книги при перевозке сортировались по величине. Так мог ли везальевский том формата in folio попасть в один ящик с трудом Коперника? К тому времени я прочитал несколько популярных книжек о великом поляке и обнаружил, что в них царит страшная разноголосица. Кто-то утверждал, что книга «Об обращении небесных сфер» представляет собой худосочную брошюрку, другие утверждали, что это фолиант. По счастью, нашлось упоминание, что в моей любимой Публичке хранится аж два экземпляра первого издания коперниковского труда, причём один из них принадлежал некогда Тихо Браге, который в 1601 году завещал его Иоганну Кеплеру. От Кеплера книга перешла к одному из его учеников, причём все трое ученых оставили на ней свои автографы.

Разумеется, я помчался в Публичку и заказал коперниковское первоиздание. Не стоило и надеяться, что мне выдадут книгу с автографами, но ведь существует и второй экземпляр, который я рассчитывал получить.

Каково же было моё изумление, когда в Россике мне выдали ту самую книгу, что некогда была в руках Кеплера и Тихо Браге. Прежде всего разрешился вопрос с размерами книги. Это действительно был фолиант, толщиной более двухсот страниц, хотя если перепечатать книгу в соответствии с нынешними ГОСТами, то получится книжица размером с тоненькую школьную тетрадку. Шрифт в книге был, какой ныне можно встретить разве что в газетном заголовке. Всякая главка начиналась с новой страницы. Но главное — поля. Таких широких полей я не видал никогда — отступ с любой стороны был не меньше пяти сантиметров. И всё это свободное пространство было исписано.

Каюсь, прочитав об автографах, я представил лаконичные надписи на титульном листе, нечто вроде: «Сия география моя». И, конечно, подписи великих. Здесь же три почерка спорили с книгой и друг с другом. Небывало широкие поля оказались исписаны нацело, каждая цифра в многочисленных таблицах — исправлена, восстановлена, затем переправлена по второму и третьему разу. Зачёркивания, исправления, восклицательные и вопросительные знаки! Единственное слово, которое я прочёл: error — ошибка. На любой странице оно встречалось по меньшей мере десяток раз.

Сто лет книга, именно этот экземпляр, был на самом острие науки, и казалось посеревшие пепельные строки жгутся, словно под пеплом ещё тлеет былой огонь.

Сдавая книгу, я попросил показать мне второй, хранящийся в библиотеке экземпляр. Здесь меня встретили девственные, нечитанные страницы, на титульном листе — экслибрис какого-то герцога, в чьей библиотеке сохранялся том, печать Публичной библиотеки и штампик, гласящий, что в 1937 году органы внутренних дел проверили данную книгу и антисоветчины в ней не сыскали. И всё. Mutum librum. Ни следа той жизни, что кипит на страницах первой книги.

Так надо ли писАть на книгах?

Однако, история ещё не кончена. Теперь рассказ пойдёт о другой книжке, которая уже много лет лежит у меня дома. Это избранные произведения Саллюстия, изданные в Лейпциге в 1840 году на латинском языке. Некогда книга принадлежала Филологическому факультету Петербургского университета, студенты изучали по ней латинский язык. И сейчас над строчками можно видеть сделанный мелким почерком перевод. В 1850 году книга была украдена. Последним её читателем числится студент XX курса Шульгин. Он несколько раз размашисто расписался поперёк титульного листа, а на последней странице оставил краткое матерное слово, выполненное в технике неоткрытого покуда пуантилизма.

Фамилия Шульгин не слишком распространённая, так что мне удалось провести небольшой поиск. Студент XX курса оказался отцом известного писателя. Однако даже этот факт не прибавил моего к нему уважения.

Так надо ли писАть на книгах?

Почему-то из всех отделов Публички долее всего мне не удавалось попасть в Полиграфию (так называется один из двух иностранных фондов). Наконец случай занёс меня и туда. В ту пору я собирал материал об одном никогда не переводившимся французском авторе. В библиотеке нашлось собрание его сочинений, выпущенное в самом конце шестнадцатого века ещё при жизни писателя. Я заказал книги и привычно стал ждать вызова в Россику. Вместо этого пришёл вызов в Полиграфию, о существовании которой я не то чтобы не знал, а просто забыл. С вызовом в руках я поднялся по лестнице, что возле Генерального каталога, и позвонил в дверь, на которой не было вовсе никакой надписи. Прождав некоторое время, я уверился, что звонок не работает и толкнул дверь. Обычно книгохранилища бывают заперты, но тут дверь, заскрипев, приоткрылась и я оказался внутри.

В жизни мне не приходилось видеть ничего более мистического. Ряды стеллажей вздымались под самый потолок, куда-то на высоту пяти метров. Узенькие проходы напоминали улочки готических городов. Потемнелые от бессчётных лет тома громоздились всюду, места на полках им не хватало, и они лежали даже на полу. Бессильные лампы не могли развеять полумрак, что ещё больше нагнетало мрачную атмосферу. Короче, не хватало лишь скелета, прикованного к стеллажу, и звука мерно падающих капель.