Маити Гиртаннер - И у палачей есть душа

Было ли это предчувствием? Я купила этот велосипед за три дня до объявления войны. Мы знали, что война неизбежна, но никто, а я тем более, не знал ни дня, ни часа ее начала, так что в этой покупке не было никакого расчета. Я просто скопила за несколько лет небольшую сумму денег. Это был женский велосипед, с косой рамой, зеленого цвета, моего любимого. Цвета надежды. В добавок к велосипеду я купила два запасных колеса. В обычное время в них не было надобности, но избыток предосторожности оказался очень полезен. С приходом немцев я спрятала колеса в погребе, чтобы их не реквизировали. Велосипед тоже нуждался в защите. Немцы всегда старались отобрать их, иногда для личного пользования, но в первую очередь, чтобы помешать французам ими пользоваться, или попросту убежать.

— Вы должны заявить о наличии у вас велосипеда, — сказал мне однажды солдат.

— Зачем? Вы же видите, я им пользуюсь каждый день. Он мне необходим, чтобы посещать занятия.

— Но вы же знаете, что находитесь на демаркационной линии.

— Ну и что?

— Значит, Вы можете им воспользоваться, чтобы драпануть. Я правильно сказал по-французски «драпануть»?

Меня задела его грубость.

— Где вы взяли это слово? Это арго.

— Что такое «арго»?

— Это слова, которые не употребляют хорошо воспитанные люди.

Он не настаивал. В дальнейшем никто не беспокоился по поводу моего велосипеда. Мне надо было вести себя похитрее, поосторожнее с прицепом. Война вызвала к жизни прицепы. Ближайшие магазины опустели, тракторы и лошади реквизированы, бензин нормирован. Все это сделало прицеп необходимостью. Наш болтался в глубине подвала. Несколько взмахов тряпкой, чтобы стереть пыль, и вот он уже привязан к моему с иголочки новому велосипеду. Пока речь шла только о том, чтобы подвезти масла или ветчины из Шовиньи, никаких проблем не возникало, но письма, посылки? Мастерица на все руки, я сделала двойное дно с помощью дощечек, тщательно выпиленных и закрепленных на глубине десяти сантиметров. Я выбрала старые досочки, чтобы избежать всякой новизны в устройстве. Снаружи невооруженным глазом невозможно было увидеть и догадаться о разнице в высоте прицепа.

Вот таким образом большое количество писем, документов и посылок и даже крупные суммы денег пересекали демаркационную линию долгие, долгие месяцы. На пограничном посту на мой груз солдаты, как правило, бросали беглый взгляд, хотя и не всегда, поскольку испытывали ко мне симпатию. Но не следовало дразнить гусей. Я прибегла к хитрости. Я знала, что немцы маниакально любят чистоту. Войдя в комнату, они начинали принюхиваться. Малейший неприятный запах, любая небрежность их раздражали. Я нарочно оставляла в прицепе грязные вещи: одежду, жирную бумагу, протухающие остатки пищи. Это зрелище вызывало у них отвращение, и они не обыскивали меня, стремясь, чтобы я поскорее от них удалилась. Те из них, кто за первые пять недель начали меня узнавать, говорили: «Мадмуазель Маити, как можно быть такой неряхой!»

— Я знаю, мне мама все время это говорит, — отвечала я со смущенным видом. Минимум логики должен был заставить их насторожиться. Можно ли было поверить, что швейцарская девушка не имеет в крови чувства порядка и чистоты? Но во время оккупации логика встречалась нечасто. К счастью. Сколько раз рискованные объяснения должны были натолкнуться на здравый смысл! Но трудно было себе вообразить, как велика была наивность немцев.

Было это в июле или в августе? Я уже не помню, но их лица я запомнила навсегда. Их было двое — высокие мужчины, лет под сорок. Было утро, и я сидела на террасе, созерцая спокойное течение Вьенны, казалось, не сознававшей, что она стала непреодолимой преградой между двумя Франциями, одной, еще свободной, и другой, уже под строгим надзором немцев. Яркое утреннее солнце, казалось, тоже бросало вызов теням, павшим на страну. Я повернула голову на шум грузовичка и увидела двух мужчин, приближавшихся к ограде Вье Ложи в том самом месте, где тремя месяцами раньше я увидела первых немецких офицеров, выходящих из грузовика. Эти тоже были офицерами, как они расскажут позже, но прежде чем они открыли рот, я поняла, что это французы. Поношенная одежда (военные брюки и плохо застегнутые рубашки), усталый, даже изнуренный вид.

— Мы хотим перейти в запретную зону, — сразу же заявили они без обиняков. Жестом и взглядом, пресекающим всякие возражения, я запретила им продолжать. В это время дня немцев уже не было дома, но никогда нельзя знать наверняка. Необходимость осторожности была для меня очевидна. Никогда не говорить, не удостоверившись, что тебя не слышат, — это было первое правило участника Сопротивления, а я уже становилась им, еще сама об этом не зная. Я пригласила их в гостиную.

— Вьенна находится в запретной зоне или в свободной? — спросил один из них дрожащим голосом. Я снова попросила их успокоиться и для начала рассказать мне, кто они и как сюда попали. Это действительно были французские офицеры. Их арестовали в первые дни войны и привезли в лагерь для военнопленных в нескольких километрах от Страсбурга, служивший первым этапом для отправки в Германию. Этот лагерь был как бы сортировочным для пленных. Оттуда они убежали и пешком добрались до Парижа. В Париже они встретили друзей нашей семьи и сказали им, что хотели бы перейти в свободную зону. «Дом Руньонов как раз на демаркационной линии. Насколько мы знаем маленькую Маити, было бы странно, если бы оказалось, что она не может помочь в таком деле», — так ответили им мои друзья. Через несколько дней эти люди позвонили в наши ворота.

— Есть ли возможность перейти? — был их следующий вопрос. Когда я объяснила им, что за рекой еще 1,8 километра запретной зоны, второй офицер опустил голову и пробормотал: «Значит, все пропало».

Мне всегда очень не нравилось, когда люди признавали себя побежденными. Может быть, лицо этого упавшего духом человека решило дело.

— Да нет, не все пропало. Вы прошли пешком сотни километров. Вы не имеете права опускать руки, когда почти достигли цели. Для начала я вас спрячу, и у нас будет время подумать.

Не долго думая, я отвела их в подвал. Нечего было и думать оставлять их в доме, куда в любой момент могли вернуться немцы. Офицеры обычно возвращались поздно, перед сном, но денщики часто появлялись и днем.

В погребе я предупредила пришедших: «Главное, не двигайтесь, не высовывайтесь. Я сейчас принесу вам поесть».

На террасу я вернулась с колотящимся сердцем. От волнения и жарких лучей полуденного солнца на лбу у меня выступили крупные капли пота. Что делать? В какое приключение я ввязалась? Как перевести их на другой берег? Ведь солдаты наблюдают за каждым метром пути. Хватит ли у меня духа, чтобы рисковать и, особенно, чтобы подвергать риску других людей? В голове теснились вопросы. Все произошло так быстро, что у меня не было времени подумать, как следует вести себя, если что. Но теперь они были здесь. Двое мужчин, хотевших защищать честь своей страны, и жизнь их была отныне в моих руках. Ибо было ясно, что если они опять попадут в руки к немцам, с ними будет покончено. Странно, но осознание своей ответственности принесло мне чувство уверенности, которое я сохранила до конца войны. Не скажу — спокойствия, так как я боялась, и страх меня никогда не оставлял, но была уверенность, возникающая от сознания необходимости выполнить свой долг, вера в другого, в Бога.