Маити Гиртаннер - И у палачей есть душа

Эти двое пройдут запретную зону. Я в этом тайно поклялась, — но не сегодня. Это слишком рискованно. Никаких импровизаций. Прямо из дома переходить нельзя. Нас будет видно отовсюду.

Итак, я отправилась на велосипеде по тропе, идущей вдоль Вьенны. Доехав до речного поворота в направлении Шовиньи, я вернулась. Отсюда не видно ни дома, ни сада, ни деревни. Значит, здесь мы и попытаемся. И ни в каком другом месте. Выше по течению мы попали бы под надзор часовых, стоявших в Боне. В восьмистах метрах оттуда стояла еще одна группа немцев. Всю войну я совершала переходы здесь.

Вернувшись домой, я натолкнулась на бабушку. Понятно, я никому не сказала ни слова, но я сразу почувствовала, что бабушка поняла.

— Зайди-ка через часок в мою комнату, — бросила бабушка, — поговорим.

Я уже взяла в свои руки организацию жизни в Вье Ложи, но бабушка была здесь хозяйкой, и я ожидала упреков. В указанный час я вошла в комнату.

— Дорогая внучка, я здесь хозяйка, и я распоряжаюсь всем. Ты не можешь принимать важные решения, не уведомив меня. Расскажи подробно, в чем дело? — Тон был сдержанным, но в ее глазах я уже читала что-то вроде одобрения. Я сказала ей все: от помощи, которую оказывала жителям деревни, до прихода двух офицеров. К концу рассказа я предчувствовала, каков будет ответ, но несколько секунд молчания показались мне долгими. Бабушка пристально посмотрела на меня. Затем, наклонившись ко мне, она сказала: «Я согласна. Мы их спрячем. Позаботься о местах общего пользования. Можешь на меня рассчитывать».

Рассчитывать на нее — значит быть уверенной в ее поддержке и полном молчании. С этой минуты я полностью управлялась сама. За все время войны мы больше ни разу не говорили о моих делах открыто, в этом не было необходимости. Я знала, бабушка понимает, что происходит; она знала, что ее молчаливая поддержка — моя лучшая опора. Иногда она предупреждала меня: «Будь осторожна» или «Осторожно, ты ставишь себя в трудное положение», но она ни разу не задавала мне прямых вопросов и, тем более, никогда не отговаривала от действий. Это молчаливое сообщничество было путеводной нитью в моей деятельности на службе Сопротивления. Ни моя мать, ни тетя не замечали передвижений вокруг нашего дома. Так было лучше для безопасности тех, кого я должна была переправить, а также безопасности моих близких и моей собственной. Пока я возвращалась из разведки вдоль берега Вьенны и объяснялась с бабушкой, мои офицеры ждали в погребе. Они тряслись от страха. Достаточно было увидеть, как они вздрогнули, когда я открыла дверь. А я обрела спокойствие.

— Успокойтесь, я вас переправлю. Но не сегодня вечером. Я приду за вами завтра утром. Теперь не двигайтесь и, прежде всего, не выходите из конюшни.

Лошадей всех реквизировали, но по случайности осталась солома, на которую можно было прилечь. Я принесла офицерам одеяла, подушки, а главное, хлеба и всякой еды. Перед тем, как лечь, я вернулась на террасу. Мне не спалось. Смесь страха и возбуждения мешала уснуть. Всю ночь я снова и снова проделывала предстоящий путь. Мой страх был практического, а не морального порядка: что делать, если мы встретимся с немцами? Больше не было времени спрашивать себя, хорошо или плохо я поступаю. Уверенность крепко сидела в моей голове, сердце и душе: я не могу бездействовать. Глядя на постепенно утопающую в темноте Вьенну, я слышала, как во мне начинают звучать слова Христа, обращенные к Отцу в ночь перед Страстями: «Из тех, которых Ты мне дал, Я не погубил никого» (Ин 18:9). В это мгновение я еще не знала, скольких людей Господь мне доверит, но ни один не должен погибнуть по моей вине.

Рано утром я пошла к ним в конюшню.

Было видно, что они тоже не спали этой ночью. Я приготовила им очень крепкий кофе, двойную порцию.

Наступило время для последних инструкций.

— Сейчас мы пойдем. Я хочу вас перевести одного за другим. Оставьте мне все ваши бумаги, деньги, медали и ценные вещи. Вы найдете их завтра у человека, которого я вам укажу. — Взяв у них документы, я увидела, что одному из них сорок, а другому сорок пять лет. Вот вам и подробности!

Но самое трудное было в другом. Прежде всего нужно было, чтобы они выдержали испытание и не поддались страху, пока не окажутся на той стороне демаркационной линии.

— Даже если вам страшно, старайтесь этого не показывать. Если мы кого-нибудь встретим, абсолютно необходимо, чтобы у вас был естественный вид.

— Легко сказать, — возразил один из них, державший чашку с кофе дрожащей рукой. — Постараемся выглядеть, как близкие друзья. Если понадобится, не стесняйтесь изобразить близость, сделать не принятые в обществе жесты; например, обнимите меня за плечи. А если увидите немцев, я вам разрешаю даже сделать вид, что вы меня целуете. — Только сделать вид. Ничего другого я не ожидала. Следует признать, что в восемнадцать лет я еще ни разу не целовалась с мальчиками. Я не имела ни малейшего представления, каким образом это делается! Перед выходом я их спросила: «Вы христиане?» Несколько удивленные моим вопросом, они поглядели друг на друга и старший из них ответил: «Я был католиком».

— Хорошо, постарайтесь стать им снова. Может быть, Вы оставили Господа, но Он, Он Вас не оставил. Сейчас время о Нем вспомнить. — Тому, кто оставался ждать, я посоветовала изо всех сил молиться за друга, которого я должна была перевести первым. И он это сделал.

Я всегда задавала этот вопрос. Разумеется, это не было условием для того, что я собиралась сделать. Сущность благодеяния, в прямом смысле слова, — богословское понятие Caritas — отдавать себя даром, дарить. Я ставила этот вопрос для них, для этих людей, чтобы в моих словах они черпали силу, которой в себе не подозревали. Пусть они узнают или обнаружат, что в решающий момент своей жизни они были не одни. Пусть знают, что в минуту, когда их шаги станут колеблющимися, Кто-то пойдет впереди них, открывая им путь уверенности. После войны я повидала немногих из них, и, конечно, я не могу знать или судить о пути Господа в их сердцах, но некоторые приехали в Бон повидаться со мной через пять, а то и через десять лет. Многие поведали мне, что благодаря моему простому вопросу они испытали настоящее духовное потрясение.

Момент выхода приближался. По моей просьбе они отдали мне свои деньги. У них были с собой деньги, и они попросили меня принять от них плату за помощь в переходе границы. Я категорически отказалась. Я ни разу не взяла ни сантима за действия в Сопротивлении. Материальное бескорыстие было естественным следствием нравственного бескорыстия нашей деятельности. У меня ни разу не было ни доли сомнений, ни малейшего соблазна в этом вопросе. После войны я узнала, что кое-кто брал деньги за свою помощь. Это удручает, но я не хочу их судить — в конце концов, я не страдала от материальных трудностей. Другие, кому было трудно свести концы с концами, может быть, заключали маленькие сделки с совестью, оставаясь при этом искренними патриотами.