Владимир Бушин - Я все еще влюблен [Роман в новеллах]

Он положил газету и взглянул на Даниельса. Откинув голову на спинку кресла, тот спал.

– Роланд! – негромко произнес Энгельс.

Осторожно встав из-за стола, он пошел к двери, чтобы позвать Амалию. Ее не сразу удалось найти. Она оказалась на кухне. Стояла у окна и судорожно прижимала к губам платок. Видимо, ее тошнило.

– Что с вами? – встревожился Энгельс.

– Ничего, ровным счетом ничего, – покраснела Амалия. – Сейчас все пройдет.

«Как же я не заметил раньше! – укоризненно подумал Энгельс. – Ведь это так естественно: год, как они женаты».

Узнав, что муж уснул в кресле, Амалия не удивилась:

– Он ужасно устал. У него сегодня была сложнейшая операция. Почти пять часов простоял у операционного стола.

В прихожей раздался звонок. Это был Маркс. В руках он держал две большие связки книг.

– Что это? – спросил Энгельс, после того как гость поцеловал руку хозяйке и обменялся крепким рукопожатием с ним.

– Часть моих книг. Всего будет томов четыреста. Хочу оставить их у Даниельса.

– Что это значит? Почему оставить?

– Где Роланд? Пойдемте в кабинет, там я расскажу все по порядку…

Узнав, что Даниельс задремал от усталости в кресле, Маркс решительно возразил Амалии, желавшей разбудить мужа:

– Ни в коем случае. Пусть спит. Нам он не помешает, а мы ему тоже.

В кабинете друзья сели на большой кожаный диван подальше от спящего Даниельса.

– Ну, как ты съездил? – нетерпеливым полушепотом спросил Энгельс.

– Съездил я неважно, точнее, просто скверно, – махнул рукой Маркс. – Осенью из поездки в Берлин и Вену, ты помнишь, я привез две тысячи талеров. И каких! Данных друзьями безвозмездно. А сейчас… В Хамме триста талеров пожаловали мне Хенце, в Гамбурге на пятьсот талеров расщедрился Фриш. Оба члена Союза коммунистов, но ни тот, ни другой не пренебрегли, канальи, письменным поручительством.

– И это все?

– Еще я пытался подъехать к Ремпелю. Ведь, кажется, не прошло и трех лет, как он носился с планом основания коммунистического издательства, с намерением опубликовать наши сочинения. А сегодня Рудольф Ремпель – человек с плотно застегнутыми карманами… Но все это, дорогой Фридрих, теперь уже не имеет большого значения.

– Как не имеет? – удивился Энгельс. – А на что мы будет издавать газету?

– Мы не будем больше издавать газету, – мрачно проговорил Маркс.

– В чем дело? – Энгельс невольно подался вперед.

– Дело, во-первых, в том, что, как и следовало ожидать, сегодня в редакцию и на твою квартиру являлись жандармы с приказом о твоем аресте за участие в эльберфельдских событиях. Дело, во-вторых, в том… – Маркс достал из внутреннего кармана сюртука сложенную пополам бумагу и протянул ее другу. – Это мне вручили вчера вечером.

Энгельс взял листок, развернул и прочитал:

«Королевскому полицей-директору г-ну Гейгеру, здесь.

В своих последних номерах „Новая Рейнская газета“ выступает все более решительно, возбуждая презрение к существующему правительству, призывая к насильственному перевороту и установлению социальной республики. Поэтому ее главный редактор доктор Карл Маркс должен быть лишен права гостеприимства, столь оскорбительно им нарушенного, а так как им не получено разрешение на дальнейшее пребывание в землях прусского государства, ему должно быть предписано покинуть таковое в течение 24 часов. В случае, если он добровольно не подчинится предъявленному ему требованию, он подлежит принудительному препровождению за границу.

Кёльн, 11 мая 1849 г.

Королевское окружное управление

– Наглецы! – сквозь зубы прошептал Энгельс. – Они все-таки смеют подходить к тебе как к иностранцу!

– И не только ко мне, – горько усмехнулся Маркс. – Веерту и Дронке тоже предписано покинуть Пруссию, как лицам, не имеющим прусского подданства. Ну а если добавить, что против Фердинанда Вольфа и против Лупуса возбуждаются судебные дела, а взятый под стражу Корф все еще в тюрьме и его отказываются выпустить под залог, то станет совершенно ясно – газете пришел конец.

– А чем ты объясняешь, что решение, принятое одиннадцатого, они довели до твоего сведения только шестнадцатого?

– Очевидно, объяснение тут может быть только одно, – развел руками Маркс. – Они отважились на это лишь после того, как подавили восстание в Эльберфельде, окружили мятежный Изерлон и наводнили войсками всю Рейнскую провинцию. Теперь наша очередь… Если бы не твое участие в эльберфельдском восстании, которое ты, несомненно, сумел поддержать и продлить на несколько дней, то, конечно, это распоряжение, – Маркс тряхнул правительственной бумагой, – я получил бы гораздо раньше.

– Да, дело обстоит, видимо, именно так, – согласился Энгельс. – Но какая подлость! Формально они не закрывают газету: пусть, мол, выходит, если может, когда у нее не останется ни одного редактора…

– Но мы не сдадим позиции так просто, – сказал Маркс. – Я к тебе прямо с заседания редакционного комитета. Мы решили дать последний бой – выпустить специальный и особенный прощальный номер.

– Это должна быть бомба! – загорелся Энгельс.

– Уже распределили, кто что сделает. Я напишу передовицу, где расскажу о политической расправе с газетой и кратко обрисую общее положение в Германии и Европе. Фрейлиграт взялся сочинить прощальные стихи. Если они получатся удачными, то ими и откроем номер. Веерт напишет фельетон позабористей и статью об английских делах, Лупус – острое политическое обозрение… Что напишешь ты?

Энгельс задумался.

– Видишь ли, – сказал он через несколько мгновений, – участие в эльберфельдском восстании растревожило меня, разбудило тоску по настоящему большому революционному делу, по такому, как в Венгрии, например…

– Вот и отведи душу пока хотя бы на бумаге, – перебил Маркс, – напиши обзор событий венгерской революции. А кроме того – небольшое прощальное слово к рабочим Кёльна. Опираясь на опыт Эльберфельда, предостереги их от преждевременного выступления. Сейчас оно бессмысленно.

– Бессмысленно? – раздался голос Даниельса. – Что бессмысленно? Это слово сегодня преследует меня весь день.

– Ах, проснулся! – наконец-то в полный голос воскликнул Энгельс, вставая. – Более чем бессмысленно спать, когда у тебя в доме гости.

– Да, да, извините. – Даниельс тоже встал, пожал руку Марксу и сел на место Энгельса.

А тот, сделав несколько шагов по кабинету и снова подойдя к дивану, с улыбкой проговорил:

– И уж совсем нелепо, дорогой мой, скрывать от нас, что твоя жена ждет ребенка.

– Как? Это правда? – радостно изумился Маркс.

Даниельс виновато молчал.

– Это же здорово! – воскликнул Маркс. – Поверь мне, отцу троих детей.

– Да я и рад, – смущенно улыбнулся Даниельс. – Хотя прекрасно понимаю, в какой ужасный мир придет наш ребенок.