Владимир Бушин - Я все еще влюблен [Роман в новеллах]

– Есть в этом мире при всем его несовершенстве и хорошие вещи, – вставил Энгельс.

– Я тоже так считаю, – поддержал Маркс.

Даниельс промолчал. Он, видимо, был в нерешительности. Но через несколько мгновений, поколебавшись, все-таки проговорил:

– Я тут высидел некое сочиненьице с философским замахом… Хочу вас попросить прочитать.

– С удовольствием, – тотчас отозвался Маркс. – Только попозже.

– Так вот там, в этом сочинении, я прихожу к выводу… Раз люди связаны друг с другом прежде всего посредством производства своих материальных жизненных потребностей, то совершенствование индивида возможно только через совершенствование материального способа производства и общения и покоящихся на нем общественных институтов…

– А поскольку революция, – нетерпеливо перебил Энгельс, догадавшийся, куда клонит Роланд, – не смогла усовершенствовать способа производства, не улучшила общественных институтов, то, следовательно, не может быть речи ни о каком совершенствовании индивидов, в том числе маленького Даниельса, который через несколько месяцев придет в этот ужасный мир. Так?

– Так, – подтвердил Даниельс. – И это меня страшит.

Чувствуя, что Энгельс может сейчас слишком увлечься спором, понимая, что разговор этот не ко времени и не к месту, Маркс только сказал:

– Роланд, кое в чем ты прав, но в целом твое рассуждение, твой вывод механистичны, в действительной жизни все сложнее, там больше диалектики.

Поняв опасения Маркса, Энгельс подавил свое желание поспорить и перевел разговор на другое.

– Если бы я знал, что Амалия беременна, – сказал он, – я ни за что не стал бы скрываться в твоем доме.

– Но разве ты не посчитал бы меня подлецом, – Даниельс возбужденно потряс перед собой руками, – если бы позавчера ночью, когда ты пришел, я, ссылаясь на беременность жены, сказал бы, что не могу принять тебя?

– Нет, не посчитал бы, – спокойно и серьезно ответил Энгельс. – Мы можем рисковать своим будущим и даже будущим друзей-единомышленников, если они сами идут на это, но распоряжаться судьбой еще не родившегося ребенка никто из нас не имеет права.

– Ну, теперь поздно об этом думать и что-нибудь предпринимать, – примирительно сказал Маркс. – Все равно через день-два мы должны будем совсем уехать из Кёльна.

Выслушав рассказ Маркса о том, почему он, Энгельс и остальные редакторы «Новой Рейнской» в ближайшие дни уедут, почему газета перестает выходить, Даниельс задумчиво и печально проговорил:

– Сегодня прямо на операционном столе, буквально под ножом, у меня умер больной. Такое случалось и раньше. Мои пациенты, живущие в нищете или на грани нищеты, как правило, обращаются за помощью к врачу слишком поздно. Но сегодняшний случай почему-то взволновал меня особенно сильно. Может быть, потому, что последним словом умирающего было слово «бессмыслица». Оно весь день сверлит мне мозг. Очевидно, я потому и проснулся, когда Маркс произнес его…

– Это ты к чему? – настороженно спросил Энгельс.

– Это я к тому, – устало покачал головой Даниельс, – что вот и ваша газета умирает. Сколько в нее было вложено сил, страсти, таланта, ваших денег, наконец, – и все, оказывается, бессмысленно…

– О нет! – первым горячо возразил Маркс. – Наша газета не безнадежный пациент на операционном столе. Она жила, как воин, и умрет, как воин. И кровь ее прольется отнюдь не даром.

– Я уверен, – вмешался Энгельс, – что славная жизнь и достойная смерть нашей газеты, между прочим, послужат и делу совершенствования будущего Даниельса – даже в том случае, если он сам ничего не будет о ней знать.

– Да, кровь ее прольется недаром, – тихо, задумчиво повторил Маркс, в голосе его прорвались горечь и боль.

– Послушай! – вдруг воскликнул Энгельс, положив руку на плечо Карла. – А что, если последний номер газеты отпечатать красной краской? А?

У Маркса загорелся взгляд:

– Прекрасная мысль! Так и сделаем! Это будет как знамя, как кровь, как факел… Такая мысль, Фридрих, стоит половины всего номера. В другой раз за подобный подарок я с легким сердцем освободил бы тебя от написания статьи, но не сегодня. Садись и пиши, а мне пора.

Маркс даже не позволил проводить себя до двери, а усадил Энгельса к письменному столу и пододвинул лист чистой бумаги.

Прощаясь с Даниельсом, он еще раз поздравил его с будущим ребенком и, поблескивая темно-карими глазами, ободрил:

– Я надеюсь, все будет хорошо.

Сразу, как только затих звук закрываемой двери, Энгельс обмакнул перо и своим четким красивым почерком вывел:

«К рабочим Кёльна».

Перо несколько мгновений помедлило над бумагой, а потом легко и стремительно побежало:

«На прощание мы предостерегаем вас против какого бы то ни было путча в Кёльне. При военном положении в Кёльне вы потерпели бы жестокое поражение. На примере Эльберфельда вы видели, как буржуазия посылает рабочих в огонь, а потом самым подлым образом предает их».

Энгельсу вспомнились гнусные рожи эльберфельдских предателей, всех отчетливей – Хёхстер.

«Осадное положение в Кёльне, – продолжал он, – деморализовало бы всю Рейнскую провинцию, а осадное положение явилось бы необходимым следствием всякого восстания с вашей стороны в данный момент. Ваше спокойствие приведет пруссаков в отчаяние…»

Написав это небольшое обращение к рабочим, Энгельс, стараясь не шуметь, пошел на кухню, приготовил себе кофе и с кофейником вернулся в кабинет. Роланд и Амалия уже спали, а он, время от времени подкрепляясь кофе, писал большую обзорную статью о ходе венгерской революции.

В иные минуты не помогал и кофе: голова становилась тяжелой, глаза слипались. Но он знал, что этой ночью в разных концах города так же, как он, сидят у своих письменных столов, склонясь над листами бумаги, его боевые сотоварищи…

Весь город спал. Спали Байенская башня и колоссальный недостроенный собор, безмолвствовали веселые кабачки «Неугасимая лампада» и «Вольный стрелок», хранили покой Вальрафский музей и похожий на корабль зал Гюрцених, блаженный сон вкушали комендант города и обер-прокурор, храпели восемь тысяч солдат гарнизона и две тысячи жандармов, блаженно посапывали присяжные заседатели и адвокаты, профессора и трактирные вышибалы, спали рабочие и священники…

Да, город спал. Но в разных его концах горело несколько окон: не спали редакторы «Новой Рейнской газеты». Энгельс мысленно видел сейчас каждого из них.

…В старом доме на Штерненгассе уже отложил в сторону только что написанный фельетон Георг Веерт и, теребя свои пышные бакенбарды, принялся за статью о революционном движении в Англии.

«Все отчаяннее хватается буржуазия за последние средства, которые еще могли бы ее спасти, – писал он. – Скоро она тщательно будет искать новых путей, и тогда железная необходимость приведет чартистов к той победе, которая послужит сигналом к социальному перевороту во всем старом мире».