Ал Сантоли - ВСЁ, ЧТО БЫЛО У НАС

Я был поражён и взволнован, когда узнал, что буду служить в 101-й воздушно-десантной дивизии, потому что для меня это означало следующее: «101-я, им придётся много драться». И это меня пугало. Рассказы, фильмы, нашивка с «Кричащим орлом». Но я пришёл в такое восхищение, что написал домой отцу: «Я в 101-й воздушно-десантной дивизии. Кричащие орлы».

Джеймс Бомбар

Командир стрелкового взвода

101-я воздушно-десантная дивизия

Фанранг

Декабрь 1967 г. ― февраль 1968 г.

Мы прибыли в Камрань-Бей ночью. Когда раскрылись самолетные двери, первое, что всех поразило — жара. В самолет вошли сержанты и сказали: «Добро пожаловать во Вьетнам». Не сказал бы, что все, кто был на борту того самолета, были в экстазе по поводу того, что они во Вьетнаме.

Работа шла по полной программе. Стояла глубокая ночь, но взлетно-посадочная полоса была хорошо освещена. Нас отвезли на автобусе в место, которое называется repo depot , или центр подготовки пополнений. Было около часа ночи. Там всё принимали борт за бортом с войсками из Штатов, сортировали и распределяли по разным подразделениям. Случались и проблемы с транспортировкой солдат по частям. Самолётов для перевозки не хватало.

Когда я прибыл в Фанранг, войны там не было. Это была тыловая база бригады, с взлетно-посадочной полосой, она служила домом для многих других подразделений. Большая база ВВС там была. Что меня больше всего поразило — большой плакат, с большим Кричащим Орлом. Те, кто знаком со 101-й, знают, что она очень гордится своей эмблемой, это очень гордая, элитная часть.

Когда я только прибыл, штатный состав там был еще из кадровой пехоты. Хорошо ли это, плохо ли, но аура особая присутствовала. В те времена загадочное обаяние понятия «воздушно-десантный» было им привито — дух этот, кастовость, если хотите. Однако по мере того как моя служба продолжалась, к нам всё поступали и поступали военнослужащие не из десанта, и потеря частью своего парашютного статуса стала лишь вопросом времени.

Мы добрались до передовой базы бригады, и сержанты с рядовыми отправились в отдельную палатку, офицеры же пошли в другое место, где обнаружили начальника строевого отдела бригады в звании майора. Росту в нем было около шести футов с половиной, [55] Около 198 см. и был он лысый. Он расписал нас по батальонам, мне достался 502-й. Один техасец подошел поздороваться. Длинный, кожа да кости. «Ваще, — говорит. — Вам реально повезло, что сюда попали. Лучшая часть в Армии, ваще». А я всё озирался и думал: «До чего же прикольный базар у этих техасцев».

Ветераны казались намного старше своих лет. Может, из-за того, что такие грязные были, но казались старше — мальчишки с мужскими лицами. Салажата выглядели помоложе, и всем им было страшно, но вот что я обнаружил — после первого боя все они становились ветеранами. Эта необстрелянность слетала с них моментально. Обычно первый бой включал в себя не только сам бой, но и долгие дни в джунглях, когда приходилось применять солдатские навыки — как ходить по джунглям, всего опасаясь, как организовывать оборону, периметры. Надо было думать о том, как выжить, и вдруг — БУМ! — вот ты уже и солдат, уже ветеран.

Во время Тет-наступления мы вошли в Сайгон и пробивались в район Шолон. Я не ожидал, что бои в Сайгоне будут настолько напряжёнными, но они были очень даже напряжёнными. На ипподроме шли чрезвычайно тяжёлые бои, в которых сам я участия не принимал, но соседний батальон в них участвовал, и они понесли тяжёлые потери. Несколько парней, с которыми я учился на курсах парашютной подготовки, и которых знал очень хорошо, погибли. Парень по имени Бо Кэллоуэй погиб. Он был из Техаса. Мы вместе учились на курсах парашютной подготовки, курсах рейнджеров и курсах начальной офицерской подготовки. Когда видишь, как погибают твои друзья, тебе говорят, что кто-то из них погиб, это… Каждый раз погибает частица тебя самого.

Помню, как перед моей отправкой во Вьетнам мы сидели на базе ВВС Маккорде — я, мой друг Хантер Шортвелл, который был с женой. Он был выпускник Вест-Пойнта, и уже побывал во Вьетнаме в качестве советника ещё до наращивания нашего военного присутствия. Он был из Массачусетса. У него была красивая жена, маленький ребенок, тоже красивый. Я сказал ему: «Хантер, зачем ты снова туда едешь? Ты же собираешься уходить из армии». Он хотел стать юристом. Не хотел останавливаться на одном и том же. И он ответил: «Я снова туда еду, потому что я солдат». Я говорю: «Но ты ведь уходишь со службы». Он отвечает: «Но я верю в эту страну, и верю, что это мой долг. Я ведь из Вест-Пойнта. Я собираюсь уходить, но я не могу уклоняться от командирского долга». Хантер был аристократ, из хорошей семьи. Мы с Хантером и женой его посидели ещё, пива попили, и были довольно-таки навеселе, когда все вместе уходили в тот день. Мы служили вместе в 82-й, и были очень дружны. Когда-то он играл в хоккей, и я когда-то играл в хоккей, и нам было о чём поговорить. В нем было всё то хорошее, что есть в нашей стране, будущее нашей страны — оно было светлым, и он был светлый, привлекательный внешне человек. Он воплощал собою всё то, за что стояло наше поколение.

Сразу же после Тет-наступления я выяснил, что Хантер Шортвелл погиб. И я не мог не думать о том, что это была такая утрата, такая бессмысленная потеря. Я видел, как погибали другие, я уже пережил потерю многих друзей, более близких, чем Хантер, парней, рядом с которыми я был в поле… Но почему-то его смерть для меня оказалась наиболее значимой, тронула меня больше других смертей. Я как-то осознал, что он уже послужил, уже отдал свой командирский долг, и всё же вернулся к этому снова. Страна не должна была просить его делать это заново. Для меня он представлял собою всё хорошее и праведное, что есть в нашей стране. И его не стало. Я думал о его ребёночке и жене, каково из-за этого было им. И, с этой смертью, и со многими другими подобными ей, с каждой смертью, частичка того хорошего, что есть в нашей стране, исчезала. Очень это меня беспокоило.

Я не видел, как погиб Хантер Шортвелл, но мне казалось, будто бы видел. Многие из тех, с кем мы дружили в поле, погибли. Док Браун. Помню, что Док Браун был санитаром, что он вечно читал философские книжки, никогда не мылся сам, но постоянно заставлял других держать себя в порядке и мыться перед осмотром: «На меня не смотри, делай что говорю». Он почитывал святого Фому, а сам был убеждённый атеист, и всё философствовал. Но в поле он был чрезвычайно умелый санитар, очень отважный к тому же, и был убит в тот день, когда меня ранило. Он пошёл к раненому солдату, получил ранение, а потом погиб. Вот — был человек, интеллектуал, философ, мыслитель, а попал туда. Может быть, и не принимал то, что там происходило. Но, опять же, по какой-то причине, всё доброе там погибало.