Азарий Плисецкий - Жизнь в балете. Семейные хроники Плисецких и Мессереров

Я помню мамин рассказ о том, как они с Майей в канун Нового года ехали в трамвае мимо Большого театра. Маленькая Майя, сидя у мамы на коленях, завороженно глядела в окно на святящиеся гирлянды, которыми была украшена праздничная Москва, и решительно сказала: «Надо купить!»

Это «надо купить», произнесенное в детстве, она пронесла через всю жизнь. Скольких трудов стоило увести ее из какого-нибудь магазина! Помню, как в Нью-Йорке, во время легендарных гастролей Большого театра в Америке в 1962 году, за несколько часов до самого первого спектакля «Лебединое озеро» Майя по дороге в театр предложила зайти в «Мэйсис». Этот знаменитый универмаг, расположенный на 8-й авеню, находился как раз недалеко от старого здания «Метрополитен-оперы».

— Майя, но ведь скоро спектакль, — напомнил я.

— Заскочим буквально на пять минут, — клятвенно заверила меня Майя.

В итоге за полчаса до спектакля я нашел ее на первом этаже «Мэйсис», где она стояла в отделе нижнего белья и категорически отказывалась уходить. Слава богу, что в первом акте «Лебединого» ей не нужно было на сцену. Но я опаздывал уже очень и очень!

А однажды к нам в Испанию, во времена Майиного руководства Национальным балетом, приехал Боря Мессерер. И Майя потащила его с собой по магазинам. Он потом рассказывал, что, примерив в одном из бутиков жакет алого цвета, она, поглядев в зеркало, удовлетворенно констатировала:

— Это то, о чем я мечтала.

В следующем магазине, увидев на витрине жакет, практически ничем не отличавшийся от того, что был куплен до этого, Майя вновь повторила:

— Это то, о чем я мечтала!

Майя купила и его!

— Эти туфли — то, что мне нужно, — говорила она в третьем бутике, прохаживаясь перед зеркалом в новых лодочках.

Дома эти туфли навсегда ставились на полку.

Одеваться Майя предпочитала у Пьера Кардена, которого очень любила, выделяя из всех законодателей мод. Тот отвечал ей полной взаимностью и создавал туалеты, которые она не только носила в жизни, но и в которых танцевала на сцене. Карден часто принимал Майю у себя. Я помню, как однажды мы приехали с ней в Париж и произошла какая-то накладка с гостиницей — нам негде было остановиться. Тогда Пьер предложил нам свою квартиру в доме напротив Лувра. Он предупредил, что там давно никто не жил, однако деваться нам было некуда. Когда мы пришли в квартиру, то невольно ахнули: пыль, скопище каких-то японских комодов, горок, шкафов… Она напоминала скорее склад антиквариата, нежели жилое помещение. Я тут же взялся за тряпку и щетку, чтобы навести хотя бы символический порядок. А потом пришел сам Карден с молотком и приколотил шторы к пыльным окнам, чтобы дневной свет не мешал Майе высыпаться.

Когда Майя с Щедриным переехали в кооперативный дом Большого театра на улице Горького, ныне Тверской, они решили одну из комнат приспособить для занятий. Большая комната выходила окнами на улицу Горького, там встал рояль Щедрина. Во второй комнате была спальня. А третью оборудовали станком и большим зеркалом до пола. Но скоро она превратилась в кладовку, набитую чемоданами, распакованными и нераспакованными сумками, ворохами вещей… Отыскать что-либо в этой комнате не представлялось возможным, а уж о том, чтобы заниматься в ней, и речи не было.

При этом Майя никогда не привязывалась к вещам и была очень щедра, порой даже слишком. Она без лишних раздумий вынула из ушей бриллиантовые серьги и подарила их Сильви Гиллем, которая поразила ее своим выступлением. А однажды сняла со стены рисунок Шагала с подписью автора и вручила его ошеломленному Ролану Пети.

Не меньше Майиной щедрости окружающих поражала ее неприхотливость. Объездив вдоль и поперек земной шар и перепробовав, кажется, деликатесы всех стран мира, она больше всего любила хлеб, намазанный сливочным маслом, и селедку, которую уважительно называла «селеда». Лакомств вкуснее для нее не существовало. Она рассказывала, как во время гастролей в Индии, на приеме у Джавахарлала Неру все блюда подавали на банановых листах, заменявших тарелки. При этом вокруг не оказалось ни одного прибора. Майя попросила переводчика поинтересоваться у господина премьера-министра, где же вилка, и получила ответ:

— Ну что вы, Майя! Есть это блюдо вилкой — все равно что любить через переводчика.

Майя всем своим существом ненавидела старость. Это был ее личный враг, с которым она боролась и сумела победить. Конечно, тело с возрастом не позволяло отдаваться танцу столь самозабвенно, как раньше, но память, подвижность, живость и острота ума, любопытство — все эти качества сохранились в ней и с возрастом, казалось, только усилились. Майя путешествовала, знакомилась, смотрела, впитывала окружающий мир с той же жадностью, что и раньше. В Вербье она часами могла гулять по горам в туфлях на невысоком каблучке, категорически не признавая специальных ботинок. Я в такие моменты думал только об одном: «Слава богу, что у нее здоровое сердце».

Однажды мы с Щедриным после одной из таких прогулок, уставшие, возвращались в гостиницу. Майя следовала позади, периодически поторапливая нас:

— У, старые! Еле ноги волочат!

Она вообще не любила находиться в компании пожилых людей, которые, будучи на десять или даже двадцать лет моложе, все равно рядом с ней казались глубокими стариками. Майины живость и резкость восхищали!

С огромным энтузиазмом она включилась в подготовку гала-концерта, посвященного ее девяностолетнему юбилею. Сама расписала порядок номеров, артистов, которых хотела пригласить: Ансамбль Моисеева, Балетная школа из Тольятти имени Плисецкой, балет Аллы Духовой, «Болеро» в исполнении Вишнёвой, «Гибель розы» в исполнении Лопаткиной, «Кармен» в исполнении Захаровой… Майя мечтала встретить свой юбилей на сцене Большого театра, часто повторяла: «Как же мне нужен этот год!»

P.S. О смерти Майи я узнал от своего знакомого, который, услышав эту страшную новость по радио, тут же позвонил мне в Лозанну. Невозможно было поверить в это. Я моментально связался с Щедриным. Родион подтвердил, что Майи не стало. Первое, что он сделал, — позвонил директору Большого театра Владимиру Урину, чтобы тот поставил в известность о произошедшем весь мир. Последняя воля Майи стала большим разочарованием для всех, кто жаждал проводить ее в последний путь.

«Тела наши после смерти сжечь, и, когда настанет печальный час ухода из жизни того из нас, кто прожил дольше, или в случае нашей одновременной смерти, оба наши праха соединить воедино и развеять над Россией».

Так она распорядилась в завещании относительно похорон. Таковой была, кстати, последняя воля Лили Брик, завещавшей развеять свой прах под Звенигородом. И Бежар, к которому Майя относилась с большим пиететом, также предпочел кремацию погребению. В своем завещании он попросил развеять его прах над Большим каналом в Венеции. Таким финалом Майя обезопасила себя от лицемерных речей, фальшивого официоза, любопытных журналистов и осталась в памяти своих поклонников навсегда живой и прекрасной.