Наталья Старосельская - Каверин

Так Вениамин Зильбер стал студентом двух высших учебных заведений одновременно. Было очень трудно, но и очень увлекательно. В смене серьезных занятий поиски ответа на вопрос: «Кто же я?» казались всё ближе, и отступало чувство, что он — тоже «русский денди», запечатленный Александром Блоком в очерке…

В доме Тынянова произошло знакомство с известным литературоведом В. Л. Комаровичем, занимавшимся творчеством Ф. М. Достоевского, с другими крупными учеными той поры, но едва ли не самой яркой стала встреча с Виктором Борисовичем Шкловским.

«Восхищаясь собой, Шкловский щедро делился этим чувством с другими, — писал Каверин. — На своей особливости он не настаивал. Он был уже как бы между прочим ни на кого не похож. Но выводы из этого несходства были для него важны. Выводы должны были внести новый строй в теорию искусства или по меньшей мере литературы… На первом курсе, по просьбе известного С. А. Венгерова, он заполнил анкету, в которой написал, что поступил в университет с двойной целью: во-первых, основать новое направление в теории и истории литературы, а во-вторых, доказать, что венгеровское направление — ложно».

Именно Шкловский в один прекрасный день на улице у Литейного моста произнес: «Тебя надо познакомить с писателями. Зайди ко мне сегодня вечером, и я познакомлю тебя с писателями. Они — плохие писатели, но Горький говорит — хорошие. Может быть, зайди».

Это случилось вскоре после того, как Вениамин Зильбер, возвращаясь домой после экзамена по логике с твердым ощущением, что никогда больше ему не понадобятся знания этого предмета, увидел объявление. «Дом литераторов объявлял конкурс, в котором предлагалось участвовать начинающим писателям, никогда и нигде не печатавшимся. Дорога от Дома литераторов до Греческого занимала минут десять и — эти десять минут определили многое в моей жизни, — писал в „Освещенных окнах“ Каверин. — Еще не дойдя до дома, я не только решил принять участие в конкурсе, но придумал новый рассказ „Одиннадцатая аксиома“. Конечно, он был подсказан экзаменом, который я только что сдал. Подсказан, связан — и неожиданно, увлекательно связан!»

Как же неожиданно и непредсказуемо играет с людьми Судьба!

А ведь время показало, что это была одна из ее — назовите как угодно! — подсказок, пророчеств, шуток. Сдав экзамен по предмету, который, как казалось Вениамину, никогда ему в жизни не понадобится, он всё же не смог так сразу отделаться от мыслей о Николае Ивановиче Лобачевском, предположившем в начале XIX столетия, что параллельные прямые пересекаются в пространстве, и на этом основании построившем новую геометрию. Каверин в то время не знал биографии ученого и, в сущности, ничего о нем не знал, кроме так заинтересовавшего его открытия. Значительно позже, уже в 1930-х годах, Вениамин Александрович задумал написать о Лобачевском роман, но этого не произошло.

Зато произошло, на мой взгляд, куда более значительное событие!

Осознанно или не вполне осознанно, но именно начиная с первого рассказа «Одиннадцатая аксиома», «увлекательно связанного» со сданным экзаменом, он стал писать, скрещивая, совмещая в пространстве и времени различные сюжеты, от самых причудливых (в первых рассказах) до почти мистически раскрывающихся один через другой (как, например, в «Двух капитанах»).

И еще одно, не менее важное. Думается, тогда же или чуть позже появилась у писателя потребность исследовать мир науки, ее тайны, открытия. От «Исполнения желаний», романа, речь в котором идет о хорошо известной ему области истории литературы, до «Открытой книги» и многих повестей и рассказов, посвященных микробиологии, бактериологии и прочим дисциплинам на стыке медицины и биологии. И здесь, очевидно, причудливо соединялись для Каверина литературный, творческий интерес и память о братьях, Давиде и Льве.

«Одиннадцатая аксиома» — рассказ о монахе, разочаровавшемся в вере, изрубившем иконы и бежавшем из монастыря, и студенте первых послереволюционных лет, бежавшем в другое столетие от кредиторов (он был страстным игроком, проигравшимся до копейки). Как скрещиваются в бесконечности параллельные прямые, так судьбы монаха и студента соединились на невских берегах…

«Одновременно были сопоставлены (хотя и приблизительно, неясно) два банкротства — тела и духа, — писал Каверин в „Освещенных окнах“. — Именно об этом-то (если бы я был опытнее и старше) и должны были разговаривать мои, шагнувшие через столетия, герои. Но мне было девятнадцать лет, и я торопился… Через три дня я закончил рассказ и послал его на конкурс под многозначительным девизом: „Искусство должно строиться на формулах точных наук“».

За этот рассказ Вениамин Каверин получил третью премию.

Тогда и услышал он от Виктора Шкловского слова: «Зайди ко мне сегодня вечером, и я познакомлю тебя с писателями. Они — плохие писатели, но Горький говорит — хорошие. Может быть, зайди».

Так произошла встреча юного Вениамина Каверина с теми, кого он назвал «орденом». Не литературной группой, не каким-то направлением в современной литературе.

Именно — орденом…

Виктор Борисович Шкловский обещание сдержал, хотя Каверину пришлось долго ждать его прихода. Но компания, в которую Шкловский привел своего нового друга, еще не расходилась. В тесной комнате Михаила Слонимского в Доме искусств были Лев Лунц, которого Вениамин немного знал по университету, юноша в пенсне (Николай Никитин), человек лет двадцати пяти — Всеволод Иванов, сам хозяин, еще кто-то. Войдя в комнату, Шкловский сказал «оглушительным голосом, от которого задрожали стекла:

— Одиннадцатая аксиома!

Потом он стал знакомить меня с будущими „Серапионовыми братьями“, — вспоминал Каверин, — каждый раз возглашая вместо имени название моего рассказа.

Меня встретили радушно, рассказ знали… Они почти не запомнились мне в тот вечер, от которого мое литературное время стало отсчитываться заново, как будто бок о бок с григорианским календарем у меня появился свой, особенный, новый» (выделено мной. — Н. С.).

Вениамин Каверин не мог знать в тот знаменательный вечер, что отныне вопрос: «Кто же я?» — уже не повисает в воздухе, а обретает легкие пока очертания, указывает на тропинку к себе самому, будущему писателю-классику, владеющему тайнами ремесла и высочайшей культурой. Пройдет еще много времени, прежде чем Каверин осознает себя полноправной творческой личностью, путь его окажется довольно тернистым, потребует немало моральных сил, но он будет упорно «искать и не сдаваться» — это и окажется, в конце концов, самым главным.

Уже в этот первый вечер Каверин отметил отличие новых знакомых от всего, чем были любопытны для него московские компании: «Как всё это было непохоже на литературную Москву, звеневшую, шумную, далеко раскатившуюся, зачастую путавшую призвание с признанием! Полярность между этой комнатой и Кафе поэтов, с его молодыми посетителями, красившими губы и рванувшимися всё равно куда, лишь бы в сторону от литературных традиций, была беспредельной, необозримой».