Наталья Старосельская - Каверин

Виктор Шкловский еще в 1920-х годах, в своем «Сентиментальном путешествии» назвал юного Вениамина Каверина «очень отдельным писателем». Таким он и остался в истории литературы на протяжении всей своей долгой и плодотворной творческой жизни, несмотря на то, что с каждым новым произведением напряженно искал и новые жанровые, стилистические и психологические способы обрисовки характеров и действительности.

Пожалуй, именно с «Открытой книги» началось всё более и более укреплявшееся, сознательное «движение» Каверина к эпическому (не только в плане стиля) познанию мира, присущему Льву Толстому. С особенной силой сказалось это в произведениях, посвященных людям науки и в том «перекрестном», на зыбкой грани мемуарной литературы и романа, методе, который явился нам в «Освещенных окнах», «Вечернем дне», в сборниках «Литератор» и «Эпилог», где жанровую природу невозможно да и не нужно определять с точностью.

Но об этом разговор пойдет в следующих главах. Пока же перейдем, сознательно нарушая хронологические границы, к произведениям, в которых главными героями являются ученые, — «Двойной портрет», «Кусок стекла» и «Двухчасовая прогулка». Здесь же необходимо задуматься о романах, в которых живут люди искусства, — «Перед зеркалом», «Косой дождь». Потому что, как бы ни были они отдалены друг от друга по «тематическому признаку», именно в этом сопоставлении со всей очевидностью предстает перед нами одна из заветных мыслей Вениамина Александровича Каверина — о глубоком внутреннем сходстве, об особой обусловленности связи «точных наук» и литературного труда.

В книге «Вечерний день» Вениамин Каверин подробно излагает историю, послужившую творческим толчком к созданию романа «Двойной портрет». Но сначала был написан очерк о событиях, берущих свое начало в 1932 году, когда профессор МГУ Л. Зенкевич выступил с предложением изменить фауну Каспийского моря. «Эта мысль, необычайно смелая, казавшаяся на первый взгляд почти фантастической, была основана на многолетних исследованиях донных животных. Ученый предложил перебросить из Азовского моря в Каспийское живой корм, которым питаются рыбы…» В суровом состязании победил в конце концов кольчатый червь нереис.

Уже в 1944 году (на время войны исследования, естественно, были прерваны) выяснилось, что нереис расплодился и стал излюбленной пищей осетров и других промысловых рыб. Итоги открытия группы ученых под руководством Л. Зенкевича были выдвинуты Министерством рыбной промышленности СССР на соискание Государственной премии. И дальше, пишет Каверин, «началась совсем другая история — не менее, а может быть, и более поразительная, чем история переселения кольчатого червя. Акклиматизацией нереиса заинтересовался вдруг профессор Л. <���…> один из многочисленных учеников профессора Зенкевича».

В свое время этот ученый написал докторскую диссертацию на тему хода хамсы через Керченский пролив, но многие факты в работе были подтасованы, диссертация вызвала возражения, с особенно резкой критикой работы выступил профессор Л. Зенкевич.

Далее Каверин пишет: «В 1947 году студент Власов, кончая биофак МГУ, написал под руководством Л. дипломную работу. Познакомившись с нею, другие преподаватели университета уличили студента в фальсификации, подтасовке фактов. Тогда Власов обратился в партбюро с письмом, в котором признал, что действительно „подогнал факты под гипотезу“, но что следовал при этом указаниям своего шефа. Шеф… назвал Власова клеветником и полностью отверг позорящие его обвинения. Через несколько дней студент Власов выбросился в окно с одиннадцатого этажа».

Естественно, что дело разбирали, и не только в парткоме биофака, — Л. было запрещено заниматься преподавательской деятельностью, он вынужден был покинуть Всесоюзный научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии, но… к трагедии это не привело. Л. взял под защиту декан биологического факультета МГУ И. Презент (весьма недоброжелательно относившийся к Зенкевичу) и по его рекомендации труд, представленный на соискание Государственной премии, был передан на рецензию именно этому «изгнаннику».

«…Нетрудно представить себе те чувства, с которыми писал свою рецензию Л., — размышляет Каверин. — Здесь всё сошлось — зависть, злорадство, жажда мести, и полная уверенность в том, что удар попадет в цель, и торжество неудачника, и злоба невежды. Отзыв был столь резко отрицателен, что биосекция Комитета по Государственным премиям признала работу Зенкевича и его группы — редкий случай! — вредной».

Битва науки с лженаукой на этом не завершилась — вопреки всему Л. продолжал доказывать бесполезность и даже вредоносность работы группы Зенкевича, «оспаривал неоспоримое» и — продолжал оставаться профессором МГУ, весьма комфортно чувствуя себя под защитой И. Презента и сторонников Лысенко.

Так из очерка рождался роман «Двойной портрет», документально подтвержденные факты вкупе с буквально посыпавшимися в редакцию письмами «за» и «против» (Каверин выпросил папки с этими письмами у главного редактора «Литературной газеты» Б. С. Рюрикова) приобретали необходимое художественное осмысление вечной для писателя проблемы нравственной позиции, личностного мужества и благородства, требующих от человека твердости вопреки всему.

Можно смело говорить о том, что в основу «Двойного портрета» положена своего рода детективная интрига, но для ее «уравновешивания» с психологическим способом отображения характеров и событий Каверин ввел в роман фигуру автора, «беспристрастную, но отнюдь не отказывающуюся от своей точки зрения». И сделано это было с целью «замешаться в толпу героев, скрестить их судьбы со своей судьбой, со своей верой в конечную справедливость».

Как любопытно это признание!

Работая над «Концом хазы», Вениамин Каверин сознательно пытался замешаться в толпу совершенно чуждых для него героев, людей того круга, о котором он знал лишь понаслышке; в «Скандалисте» он пристально исследовал знакомый ему круг; в «Исполнении желаний» шел (при создании образа Николая Трубачевского) от собственных размышлений и переживаний.

Начиная с «Двух капитанов», многое изменилось — Вениамин Каверин обратился к чужому опыту, проживая словно двойную жизнь: своего персонажа и собственную, скрещивая их, как параллельные прямые в пространстве. И в романе «Двойной портрет» это скрещение выявилось едва ли не более определенно, чем в предыдущих творческих опытах.

И здесь для нас приобретает особую важность один из эпизодов романа. «Это может показаться странным, — пишет автор, — но, прочитав „опровержение“, напечатанное в газете „Научная жизнь“, я вспомнил Ленинград осенью 1937 года. Город был охвачен каким-то воспаленным чувством неизбежности, ожидания. Одни боялись, делая вид, что они не боятся; другие — ссылаясь на то, что боятся решительно все; третьи — притворяясь, что они храбрее других; четвертые — доказывая, что бояться полезно и даже необходимо. Я зашел к старому другу, глубокому ученому, занимавшемуся историей русской жизни прошлого века. Он был озлобленно-спокоен.