Анатолий Домбровский - Неистовый сын Трира [роман-трилогия]

Малую Ирландию – ирландскую деревню, ирландскую яму – окружали со всех сторон высокие фабричные корпуса, ее застилал дым, ее заливали отбросы, она тонула в грязи, в нечистотах. По улицам, где никогда не было мостовых, бродили оборванные дети и женщины. И свиньи. Снова свиньи, злые, как собаки, черные от грязи. Они увязывались за прохожими, кидались друг на друга, валялись в лужах, рыли землю у стен в поисках пищи. Но и у стен домов, где земля не была так истоптана, ничего не росло: ни крапива, ни лебеда. Здесь все было отравлено заводскими отходами: и земля, и вода, и воздух.

В тридцать первом году здесь вспыхнула холера. Тогда городские власти решили разрушить Малую Ирландию. И почти выполнили свое решение. Во всяком случае, были разрушены десятки домов, сожжены хлева, засыпаны подвалы.

Теперь на месте бывших развалин снова появились хижины, сложенные из битых камней, кирпичей и досок. Отрыты все подвалы. Не для хранения овощей, разумеется.

В этих подвалах живут люди. Дети, женщины и мужчины, которые сейчас за два-три шиллинга в неделю гнут спину на соседних фабриках по двенадцать часов в сутки. Домой они придут только к ночи. Валящиеся с ног от усталости. Угрюмые, злые. В субботу – пьяные. Будут драться. Плакать и проклинать жизнь…

В тот вечер Карл снова ужинал у Энгельса. Был молчалив. Ел мало.

– Ты очень устал, Карл? – спросил его Энгельс.

– Нет, не очень, – ответил Карл. – Просто у меня из головы не идет все, что я сегодня увидел. Честное слово, это стоит сотен томов иных сочинителей, рассуждающих о нынешней цивилизации, о высоком нравственном призвании, о любви к бедным. Это сильнее твоей книги, Фред. Не для ума, разумеется, а для чувств. Не все то, что мы видим, чувствуем, становится, к сожалению, пищей для ума. Видим, страдаем, ужасаемся… Но этого мало. Нужно, чтобы заработал во всю мощь разум. Истины открываются разуму. И в твоей книге, Фред, разум работает. Объясняет, открывает, направляет, указывает на цель и способы борьбы. Этим твоя книга сильна. Но то, что мы увидели, – ужасно. Не укладывается в голове.

– Это потому, что ты, Карл, увидел все это впервые. Я имел возможность наблюдать картины жизни рабочих много раз. Когда я увидел весь этот ужас впервые, меня много ночей преследовали кошмары. И я возвращаюсь к тем первым впечатлениям всякий раз, когда повседневная суета уводит меня в сторону от главной цели, от главной работы… Ты понимаешь, о чем я говорю.

– Да, понимаю. – Карл хлопнул ладонью по руке Фреда: – И еще: какой запах, какой смрад!.. Не за ужином будь сказано. Ох! – вздохнул Карл. – Какой смрад!.. – Сказал, сжав кулаки: – Конечно, все это надо уничтожить, сжечь, сровнять с землей. Отнять дворцы, отнять виллы у богачей, перестроить их под жилье…

Карл стал прощаться. Энгельс принялся было уговаривать его, чтобы он посидел еще, но Карл не остался.

– Надо написать несколько писем, – сказал он. – Очень надо. – Спросил Энгельса уже у двери: – Будешь ли завтра в библиотеке?

– Да, – ответил Энгельс. – Буду.

Карл не стал писать письма: почувствовал себя крайне утомленным. Лег в постель, погасил лампу. Ночь была теплая, и он открыл окно. Но едва окно распахнулось, Карлу почудилось, что он снова ощутил угнетавший его весь день запах. Хотел было закрыть окно, но тут же понял, что запах ему только почудился. Пахло расстилавшейся за окном лужайкой.

В ночном небе мигали звезды. Он откинулся на подушку, стал смотреть в окно.

Какие звезды! Какие даны им имена! Имена богов, героев!

Люди любят давать звездам красивые имена. Звезды далеки, звезды чисты. И людям верится, что жизнь, если она есть там, прекрасна. А потому и имена у звезд должны быть прекрасными…

Весь следующий день Карл и Фридрих провели в библиотеке.

Читали, делали выписки. Старались не мешать друг другу. И Карлу, и Фридриху хорошо была ясна задача, которую они поставили перед собой еще в Брюсселе.

Более месяца, изо дня в день, они приходили в библиотеку, садились за стол в башенном выступе с разноцветными стеклами, тихо разговаривали, пока служитель библиотеки подбирал им книги, потом замолкали до обеда, читали, скрипели перьями.

– По подбору книг я понял, – сказал как-то им служитель, – что господа намерены превзойти в своих будущих работах Адама Смита и Давида Рикардо. Или я ошибаюсь и господа решили найти способ разбогатеть, познав тайны фабричного производства?

– Именно разбогатеть, – ответил Карл, смеясь. – А что вы нам посоветовали бы?

– Есть, – многозначительно ответил служитель. – Кое-что есть. Одна тоненькая книжечка. Но в ней тысяча советов, как делать деньги. Я не выдаю эту книжечку воспитанникам нашей коллегии, чтобы не смущать их юные души, но вам, господа, вам я могу предложить.

– Позвольте задать вам один вопрос, – обратился к нему Карл, – вы богатый человек?

– Увы, нет, господа, – ответил служитель. – Я из бедной семьи, и жалованье у меня небольшое.

– А вы читали книжечку, которую хотите предложить нам?

– Разумеется, читал.

– Отчего же вы не воспользовались советами, собранными в этой книге?

– Э-э, – замялся служитель, потом рассмеялся и сказал: – У меня не было досуга, господа. Да, сознаюсь, я попал впросак… Пустейшая книжечка. Не советую ее вам читать. Только понапрасну потеряете время. Лучше читайте Давида Рикардо. Это очень серьезный ученый.

– Спасибо, – ответил Карл. – Вот этим вашим советом мы и воспользуемся. Принесите-ка нам снова «Начала политической экономии» Рикардо. И сочинения Адама Смита, его «Исследования о природе и причинах богатства народов».

– Похвальное намерение, господа! – воскликнул служитель. – Очень похвальное! Я принесу вам том сэра Адама Смита, который он лично подарил нашей коллегии. Это очень большая ценность, господа. Книга хранится в нашей библиотеке уже семьдесят лет. Прежде она была прикована к полке серебряной цепью. Так завещал сэр Хэмфри Чатам: книги великих ученых приковывать на дорогую цепь…

Лондон встретил дождливой погодой. Старожилы говорили, что задождило надолго, недели на две, а то и на все три. Пессимисты утверждали даже, что уже началась осень, хотя была только вторая половина августа, преддверие осени.

– Лондон похож на себя только в дождливую погоду, – сказал Энгельс. – Не будем сетовать на небесную канцелярию. К тому же у нас с тобой много дел.

– Да, да. Обойдемся без прогулок, Фред. Итак, с кого мы начнем?

– Я думаю, что с Джулиана Гарни. С левого крыла чартистской партии. И хотя теоретиком этого крыла является Бронтер О’Брайен, возглавляет его Джулиан Гарни. Гарни – пролетарий. И отец его пролетарий. И дед. Что называется, рабочая кость. Ненависть к эксплуататорам у него врожденная, в крови. О положении рабочих он знает как никто другой. Чего хочет Гарни, того хотят и рабочие. И наоборот: чего хотят рабочие, того хочет и Джулиан Гарни.