Юлий Квицинский - Время и случай

Не удалось матери отстоять и нашу домработницу — немку из Поволжья — Милю. Была она малограмотной крестьянкой, во всяком случае по-русски говорила плохо и писать не умела. Привели ее к нам знакомые, кажется, с вокзала, где она сидела, не зная, куда податься в незнакомом городе. Не успела она у нас прижиться, как получила приказ перебираться в Ачинск. Начальник краевого МГБ генерал Козлов пояснил тогда матери, что так надо. Подозрительных лиц надлежало все время перебрасывать с места на место, чтобы они не обрастали на месте связями, не успевали входить в контакт друг с другом. Так и гоняли их с места на место, даже слепых. Против переселения одного слепого, правда, президиум крайисполкома выдвинул возражения. Заулыбавшись, как рассказывала мать, генерал от МГБ пояснил членам президиума, что их мнение все равно учесть не сможет. Есть общий порядок, установленный Москвой.

Моя мать оставалась членом президиума крайисполкома до самого нашего отъезда из Красноярска в 1952 году. Работала она по-прежнему в институте, заведовала кафедрой, защитила диссертацию. Во властных структурах исполняла роль той самой беспартийной коммунистки, о которых тогда много и часто говорилось и писалось. Она понимала, конечно, что ничего в делах края не решала, но депутатские обязанности исполняла прилежно. Друзья подтрунивали над ней, называя «начальницей». Иногда о ней что-то писали в «Красноярском рабочем», а во время предвыборных кампаний плакаты с ее портретом смотрели на нас со всех заборов.

Мама всю жизнь носила свою девичью фамилию Орлова. Звали ее Мария Ивановна. Была она на 18 лет моложе отца. Эта миниатюрная красивая женщина очень любила меня, но матерью она была, когда надо, строгой и достаточно требовательной.

Закончила она Московский государственный университет, который носил тогда имя Покровского. Училась во время всяческих экспериментов над взрослыми и детьми. В московской школе, кажется на Поварской улице, ее в 20-е годы учили по новому методу, без учебников. В университете, куда в порядке укрепления классового состава новой советской интеллигенции набирали не очень-то грамотных рабочих и крестьян из «парттысячников», она сдавала экзамены на основе так называемого «коллективного зачета», то есть отвечала за всю свою ничего не знающую группу. Если получала четверку или тройку, группа собиралась на собрание и «прорабатывала» ее за недостаточное прилежание и ущерб, наносимый светлому облику членов группы. Времена были в то время, как видно, сложные. Во всяком случае мою мать, пришедшую со школьной скамьи без производственного опыта и некомсомолку, порывались пару раз из университета «вычистить». Дело стало совсем худо, когда в начале 30-х годов в первый раз забрали и выслали куда-то под Иркутск по ложному доносу нашего деда Ивана Ивановича. Он был из бедных крестьян, но за годы советской власти вышел в директора маслобойного завода и даже считался героем труда, о чем у моей бабушки хранилась бумага ВЦИК. Все это, правда, ему тогда не помогло. Подержав его в жаркой камере и покормив несколько дней селедкой, а может быть, и поколотив, следователь получил признание, и дед поехал на Днгару. Только через несколько месяцев моя бабушка через жену А. М. Горького добилась пересмотра дела, и дед вернулся.

Но матери в этот момент пришлось уйти с географического факультета и начать изучать почвоведение. На другом факультете был «блат» в лице отца ее школьного товарища. У меня всю жизнь было ощущение, что свою «вынужденную» специальность мать не очень любила. Однако она была из тех людей, которые достаточно одарены, чтобы хорошо заниматься многими направлениями науки. Во всяком случае у нее был дар к занятиям философией, историей. Она часто выступала на всякого рода семинарах и конференциях, причем ей доставляло удовольствие проявлять эрудицию, превосходящую возможности того или иного идеолога с партийным билетом. В партии она никогда не была и поступать туда не хотела, считая, что в ВКП(б) слишком много карьеристов и людей нечестных.

Но в Сталина мать моя верила, особенно после победы над Германией. С ужасом вспоминая о репрессиях 1936–1937 годов, она считала, что и Берия все же правит либерально, что, в общем, жизнь в нашей стране постепенно налаживается, репрессий становится меньше, народ живет лучше и мы все увереннее удаляемся от страшных послереволюционных лет. Приход Хрущева еще более укрепил ее в этом мнении. Над Брежневым она, правда, уже начала смеяться.

Отец мой, Александр Иванович, во многом был полной противоположностью матери. Он был старше и в житейском плане опытнее ее. Московский университет он закончил по факультету биологии в самую революцию, коротко был на фронте, работал санитаром в военных госпиталях, позже учился в Тимирязевской академии, работал в тресте озеленения Москвы, а в голодные времена не гнушался и тем, что зарабатывал на жизнь бригадиром колонны московских ассенизаторов. Был он высоким, статным, красивым мужчиной и обладал недюжинной физической силой даже в глубокой старости. Умер в возрасте 93 лет, сохраняя светлую голову и полную самостоятельность во всех своих делах. Боялся он одного — немощи в старости, так как не хотел быть никогда кому-либо в тягость. Это его желание сбылось.

Родом отец из Бобруйска. Его дед, а мой прадед поляк Антоний служил в армии. За участие в восстании 1864 года был сослан на строительство бобруйской крепости, где и катал как каторжанин сколько-то лет свою тачку. Кем был Антоний в армии, не знаю. Отец говорил, что унтер-офицером. Его старшая сестра Анна при этом загадочно улыбалась и шептала, чтобы я не верил. Просто в наши времена лучше было иметь «простых» предков. В 1990 году Л. В. Шебаршин, возглавлявший тогда нашу внешнюю разведку, прислал мне копию главы из мемуаров А. И. Дельвига 1820–1870 годов, где говорилось о дивизионном генерале Квицинском — участнике Крымской войны. Но, как я с течением времени смог убедиться, фамилия Квицинский не столь уж редкая для Советского Союза, а в Польше она даже весьма распространена. Поэтому мне, видно, никогда не узнать, кто же в действительности был мой прадед — дворянин или унтер-офицер. Доподлинно известно лишь то, что после отбытия наказания ему некуда было возвращаться. Он остался в Бобруйске, женившись на моей прабабке. Она имела пристрастие к спиртному, зато у нее был конь. И Антоний занялся извозом.

Его сын Иван работал на железной дороге. Жена г он был на белоруске Анастасии Федорович. Дед твердо решил быть россиянином. В семье уже не говорили по-польски. Детей отправили в местную гимназию, где они варились, поскольку дело было в Бобруйске, преимущественно в еврейской среде. Отец мой понимал идиш, правда, говорил, по-моему, плохо, но всю жизнь у него было много друзей-евреев. Один из моих старших дядьев, которого звали Виктор, в 1905 году выступал агитатором на бобруйских предприятиях, состоял в каких-то кружках. В результате его выгнали из гимназии, но не арестовали. К отцу пришел полицмейстер и сказал, что завтра придет забирать Витьку. Пусть удирает. Он и удрал, участвовал потом в революции 1917 года и вскоре умер.