Юлий Квицинский - Время и случай

В обстановке тех лет, напоенной репортажами с фронта, карикатурами на Гитлера и вермахт, очерками И. Оренбурга, само слово «немец» звучало как ругательство. Это не преувеличение. Один из моих друзей, которого вздула старшая сестра, на всю улицу кричал однажды, размазывая по лицу слезы: «Немка ты, фрицка!» В нашей школе был, кажется, со второго класса кружок немецкого языка. Но учить его считалось зазорным.

Моя мать желала, чтобы я непременно начал изучать иностранный язык. Ее кредо состояло в том, что ребенка с ранних лет надо приучать систематически работать. В школе требования не особенно высоки, у сына остается немало свободного времени, хотя и определили его сразу во второй класс, так что пусть тратит время не на футбол перед зданием городских бань, а займется чем-то более полезным. Я не возражал, надеясь, что найдут мне учительницу английского или французского языка. Но нашли мне немку, что тогда меня глубоко опечалило.

Это была старая уже женщина из Прибалтики. Звали ее Надежда Владимировна Агапова. Она была настоящей немкой, носительницей языка, вышедшей в свое время за русского. В этом плане мне крупно повезло. Правда, я, конечно, в те годы не понимал этого. Жила Надежда Владимировна трудно, на маленькую пенсию и охотно приходила к нам в дом, в том числе и просто подкормиться. Была она умная, культурная, очень религиозная дама с довольно критическими взглядами на социализм, не нравившийся ей в основном своим враждебным отношением к религии. Умела она и как бы невзначай показать, что немецкий народ понятие более сложное, чем на карикатурах Кукрыниксов.

Как бы там ни было, благодаря Надежде Владимировне я очень рано соприкоснулся не со школьным, книжным, а с живым немецким языком. Мы занимались по старым немецким букварям, разучивали немецкие песни, читали немецкие сказки.

Вскоре после войны Надежда Владимировна умерла. Через некоторое время мать нашла мне новую учительницу, ссыльную немку по фамилии Вайссиг, с которой я занимался еще несколько лет. Затем, учась уже в 10-м классе в Москве, я брал уроки еще у одной учительницы-немки. Фамилии ее не помню, но звали ее Эрной. Однако то, что было заложено первой моей учительницей как бы в игре и между делом, пожалуй, было наиболее важным.

Я, разумеется, в те времена не мог и предполагать, что когда-то немецкий язык мне пригодится в жизни. За границу тогда никто не ездил и ни с какими иностранцами не общался. Мать же, заметив, что я начал постепенно осваиваться с немецким, прибавила нагрузку, отправив меня в музыкальную школу по классу виолончели. Тут мои успехи были более скромными. Вернее, я бодро начал и через год выступил по краевому радио, сыграв марш Шлемюллера. Но затем дела мои пошли не блестяще. Отмучившись в музыкальной школе пять лет, я с радостью возвратил казенную виолончель и занялся радиотехникой, которая представлялась мне намного интереснее музыкальных нот.

Красноярское общество тех времен было довольно своеобразным. В городе имелась старая интеллигенция, «сибирская аристократия», уцелевшая после бурных революционных лет и периода ежовщины. Их было не так много, но их знал и уважал весь коренной красноярский люд. Это были врачи, такие, как Белянин и Щепетов, научные работники, из которых наша семья была близко знакома с Мамонтовой, Никаноровым. Они были для сибиряков «своими», в то время как приехавшие из европейской части после революции зачастую непочтительно именовались «сволочи российские».

Мои мать и отец быстро подружились с Щепетовыми, имевшими прекрасную библиотеку на русском и основных европейских языках. Сам Щепетов, крупный по сибирским масштабам хирург, был постоянно занят в своей больнице. Его жена Лидия Николаевна до второго замужества была супругой одного из наших крупных книгоиздателей, расстрелянного ЧК в 20-е годы. Она училась в молодости в Швейцарии и Англии, свободно говорила на французском и английском, читала по-немецки. В ее доме постоянно бывали местные художники и другие интересные люди. Думаю, что она оказала большое влияние на мою тогда еще совсем молодую мать. В мою же душу она заронила большой интерес к западноевропейской истории, литературе, культуре.

Дом Беляниных был наискосок от нашего. Я дружил с внучками этого любимого городом глазного врача. Мне позволяли щедро пользоваться его библиотекой. Сначала я с интересом читал детскую литературу, изданную еще до революции, но постепенно получил доступ и к подшивкам общественно-политических журналов. Подшивки «Нивы» у Беляниных были за много лет. Одним словом, благодаря Щепетовым и Беляниным я мог видеть мир в те годы немножко в ином ракурсе, чем большинство моих сверстников. За это им моя глубокая признательность, хотя стариков нет в живых. Девочки Белянины, конечно, живут и здравствуют. Старшая Таня, как мне говорили, перебралась в Москву. Подозреваю, что однажды мне довелось видеть в Бонне ее дочь в качестве переводчицы нашей молодежной делегации. Она не сказала, кто она, но, прощаясь, заметила, что много обо мне слышала от матери. Мне показалось, что она очень похожа на Таню, с которой мы расстались летом 1952 года и с тех пор ни разу больше не встречались.

Помимо «сибирской аристократии», в городе было довольно много приезжей интеллигенции. Число ее стало быстро нарастать за счет эвакуированных и высланных в годы войны. Мы долго и прочно дружили с семьей профессора-теплотехника Левина, доцента механики Янсона, оперного певца и бывшего кавалергарда ее императорского величества князя Осатиани, профессора Шмидта. В Красноярске вместе с отцом работал видный в послевоенные годы химик Керенский.

Среди высланных были, как правило, немцы, ни в чем не виноватые, кроме того, что в их паспорте в графе «национальность» написано «немец». Многие из них и немецкий язык-то знали весьма приблизительно, но тем не менее их обязали регулярно ходить в МГБ и отмечаться, что они никуда самовольно из Красноярска не сбежали. Других, как, например, моего преподавателя виолончели Ильковского, выслали за «пособничество» немцам. В его случае это выразилось в том, что он играл в оккупированном Киеве на своей виолончели в оперном театре, зарабатывая себе на пропитание. Наконец, были и такие, как Осатиани. Он был виноват уже тем, что был князем и в прошлом белым офицером.

Все это были очень интересные, образованные люди, которые знавали разные времена и страны. Насколько я помню, общались все на равных — и «чистые», и «нечистые», и общение это не возбранялось. Такая была тогда жизнь в далеком городе Красноярске.

Был в городе, конечно, и другой круг. Партийное и административное начальство, а также высшее офицерство НКВД. Но люди там часто менялись, да и общих интересов с ними у моих родителей не было. Положение не изменилось и после того, как мою мать в 1947 или 1948 году избрали в качестве представителя беспартийных в краевой совет народных депутатов, а затем и в члены президиума крайисполкома. К нам домой стали ходить курьеры, приносившие пакеты с повестками дня заседаний крайисполкома, а мать рассылала в разные инстанции письма на депутатских бланках с просьбой предоставить, наконец, кому-то жилье или увеличить пенсию. Часто ей приходилось ходатайствовать и по делам ссыльных. В этих случаях ее допускали в здание краевого МГБ, наводившее суеверный страх на всю округу, хорошо принимали, вежливо разговаривали, но в просьбах обычно отказывали.