Юлий Квицинский - Время и случай

Согласие на эту встречу удалось подучить 17 августа, но из-за последовавших событий она не смогла состояться. Ничто, однако, не предвещало наступления этих событий. Шла обычная работа, согласование бумаг между ведомствами, отправка их на юг на рассмотрение президенту. Я уже готовился к отпуску, получив согласие министра на двухнедельный отдых начиная с 1 сентября.

18 августа я провел на даче, вернувшись к вечеру в Москву. С утра в злосчастный день 19 августа готовившая на кухне завтрак жена включила телевизор и через некоторое время позвала меня послушать какие-то, как она сказала, странные сообщения. Чертыхнувшись, я пошел к телевизору.

Явно смущенный, запинающийся диктор читал один из документов ГКЧП. Из того, что он говорил, было ясно, что вводится чрезвычайное положение. Опять что-то похожее на 28 марта, подумал я и стал слушать дальше. Передаваемые документы исходили практически от всего высшего руководства СССР — вице-президента, премьера, министра обороны, председателя КГБ. М. С. Горбачев якобы был болен.

Через некоторое время зазвонил телефон. Из секретариата министра меня просили поторопиться с выездом на работу, так как министр ждал меня. Странно, опять подумал я, откуда взялся министр. Ведь он только что уехал в Белоруссию. Сам его на вокзале провожал. Тем не менее решил дослушать телевизор, но он вскоре начал передавать классическую музыку.

В МИД я приехал с опозданием минут на двадцать. Поспешил к министру. Там уже шла работа. Поступали запросы от наших посольств с просьбой подтвердить сообщения, распространяемые ТАСС. Поэтому министр распорядился подготовить обычные в таких случаях телеграммы с поручением передать документы ГКЧП властям страны пребывания, то есть действовать по накатанной схеме. Меня А. А. Бессмертных попросил, кроме того, быстро прикинуть проект послания вице-президента нашим основным зарубежным партнерам, где повторить основные моменты распространенных по ТАСС документов, подчеркнув, что политика М. С. Горбачева будет продолжаться. Все это надо было сделать к 10 часам, времени оставалось не более получаса. Помню, я заметил, что послания в таком темпе не пишутся. Министр посоветовал мне продиктовать какой-либо текст и побыстрее возвращаться.

Так я и сделал. Текст послания министр редактировал в моем присутствии. Я сказал, что надо бы также написать, что М. С. Горбачев в безопасности, ему ничто не угрожает. Знать я этого, конечно, в тот момент с уверенностью не мог. Но считал такую фразу в любом случае полезной. Во-первых, наших послов наверняка стали бы спрашивать, что с президентом. На этот вопрос послам надо было отвечать. Во-вторых, если Янаев подписывается под этой фразой, он берет на себя обязательство перед всем миром, от которого потом никуда не отступишь. Подумав, министр согласился. Вскоре он уехал с проектом на совещание.

Фраза эта осталась в послании Янаева, хотя первоначальный проект подвергся в ряде мест правке и переработке.

Из МИД СССР и сопроводительные телеграммы, и телеграмма с подписанным Янаевым посланием были отправлены с моей визой. По этой причине я впоследствии подвергался критике в газетах, хотя действовал по поручению своего министра и до сих пор считаю, что иного образа действий в тот момент, наверное, и быть не могло. Эти документы ушли бы так или иначе, если не за моей подписью, то за подписью другого заместителя министра, или самого министра, или заведующего общим секретариатом. К тому же было еще утро 19 августа. Сомнения по поводу происходящего если и были, то весьма слабые. Позади было все же 6 лет перестройки. Гласность, демократия, разрядка международной напряженности. Было объявлено о предстоящей пресс-конференции Б. Н. Ельцина, и она состоялась. Никто ей не мешал. Было объявлено о созыве Верховного Совета РСФСР — опять никто не мешал. В город стали втягиваться войска, но они демонстрировали телерепортерам, что у них нет боевых патронов. Телевизор показывал балет «Лебединое озеро». То, что Б. Н. Ельцин выступит достаточно резко, можно было предполагать заранее. Союзный центр и руководство РСФСР за последние месяцы не раз входили в крутое противостояние, которое, однако, затем всякий раз заканчивалось худым миром.

А. А. Бессмертных во второй половине дня провел короткое совещание с теми своими заместителями, кто был в наличии. Некоторых, отдыхавших поблизости от Москвы, тоже пригласили приехать на Смоленскую площадь. Министр сказал сначала о сложности обстановки и заметил, что у нас есть три варианта действий: либо подать всем в отставку, либо ничего не делать, либо же попытаться в этих условиях продолжать работать для того, чтобы не допустить ущерба нашей внешней политике, сохранить то, что было создано за годы перестройки. Он высказался за третий вариант, и все его поддержали. Коснувшись коротко вопроса о ГКЧП, министр сказал, что мы с этим органом дел иметь не будем, его нет в Конституции СССР. Мы знаем только конституционные органы и с ними сотрудничаем. Впоследствии он подробно рассказывал обо всем этом сам в своих интервью.

После этого министр заболел и уехал на дачу. Мы, однако, общались с ним по телефону по всем возникавшим вопросам и 20 и 21 августа.

В эти дни в МИД СССР воцарилась необычная тишина. Мало кто нам звонил. Про нас как бы все забыли. Шли, однако, потоком телеграммы из посольств. Сначала за рубежом присматривались к происходящему, но затем обстановка стала быстро меняться. Действия ГКЧП стали осуждаться во все более резких тонах, началось принятие решений о приостановке предоставления Советскому Союзу кредитов и даже гуманитарной помощи. Послы писали правду. Резкие оценки руководства иностранных государств не ретушировались и не приглаживались. Для этого нужны были смелость и гражданское мужество. Во всяком случае еще совсем недавно такие телеграммы в Москву решился бы послать не каждый посол.

В самом МИД указание министра не иметь дело с ГКЧП тоже выполнялось. Руководство министерства не приняло участие в пресс-конференции ГКЧП, не участвовало в совещаниях по анализу ситуации, на которые его приглашали. 20 августа все посольства получили указание министра направлять в центр только объективную информацию, а также сообщения о том, что МИД СССР подчиняется конституционной власти. То, что ГКЧП при этом не был назван в числе органов власти, должно было служить сигналом о позиции МИД СССР.

Разумеется, МИД СССР не выступал в поддержку руководства РСФСР. Но, думается, что и ждать этого вряд ли можно было. Действия нашего посла в Праге Б. Д. Панкина были одиночным шагом. Скорее всего, они объяснялись не убеждениями посла, а тем, что он знал о своем предстоящем отстранении от должности ввиду некоторых «бухгалтерских» дел. В целом же, если союзное руководство выступило, по существу, в полном составе за введение чрезвычайного положения, ждать массового неповиновения союзных структур не приходилось. И дело не только в чиновничьем послушании, без которого нет нормального государства. Призыву к массовой забастовке в Москве, по существу, тоже никто не последовал. Да и можно ли требовать от каждого рабочего, милиционера, офицера, наконец, посла, чтобы он перепроверял и выносил суждения о законности или незаконности действий вице-президента, премьер-министра, ведущих министров страны? А для чего тогда у нас существовали такие органы, как Верховный Совет СССР, Комитет конституционного надзора, наконец, Прокуратура СССР?