Юлий Квицинский - Время и случай

В последующие годы немало писалось, будто Запад в те дни крупно «оконфузился». Не думаю, что его реакция объяснялась только внезапностью, нерешительностью, растерянностью. Вмешаться можно было лишь вооруженной силой, то есть идти на риск военного конфликта. Учитывая наше превосходство в обычных вооруженных силах, безнадежное с военной точки зрения положение Западного Берлина, исход такого конфликта было нетрудно предвидеть. Использовать же ядерное оружие вряд ли кто-либо был готов на Западе: «Умереть за Германию? — спрашивали тогда некоторые газеты. — Конечно, нет».

Вместе с тем Запад явно рассчитывал, что, решив главную для него проблему спасения ГДР, Хрущев спустит на тормозах и свою идею превращения Западного Берлина в вольный город, и заключение германского мирного договора. Назревавший в Европе опасный кризис тем самым получил свое разрешение. Борьба по германскому вопросу вновь переходила в затяжную фазу, причем Запад не поступался никакими своими позициями ни в вопросе о присутствии в Западном Берлине, ни в германских делах в целом. Отнюдь не случайными были последующие заявления президента Кеннеди, что ответственность Запада кончается у границы с Восточным Берлином.

Пропагандистски же Запад получил в лице стены, которую Ульбрихт окрестил «антифашистским защитным валом», долгоиграющий козырь и против ГДР, и против Советского Союза. Этот козырь использовался в последующие годы, что называется, на полную катушку. Как-никак, а удерживать немецких строителей социализма в ГДР оказалось возможным только путем закрытия границы. Но существование ГДР было продлено еще на 30 лет, кризис в Европе пошел на убыль. Многое из того, что затем совершилось в Европе — и Московский договор, и начало хельсинкского процесса, — уходит своими корнями в состоявшееся 13 августа 1961 года повторное размежевание сфер влияния в Европе после 1945 года, признание обеими сторонами необходимости соблюдать статус-кво и решать на этой основе вопросы дальнейшего сосуществования своих стран и народов.

Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. После закрытия границы обстановка в Берлине была еще долго очень острой. Сенат Западного Берлина в первое время сделал ставку на обострение напряженности, каждодневно демонстрировал неприемлемость для берлинцев разделения города с тем, чтобы, как выражался тогдашний бургомистр Западного Берлина от ХДС Ф. Амрен, четыре державы убедились в необходимости убрать стену «в интересах своей собственной безопасности». Иными словами, четыре державы были предупреждены, что немецкая сторона не остановится даже перед крупными инцидентами у «стены позора», а может быть, и хотела бы их возникновения в расчете столкнуть Советский Союз с США, Англией и Францией и добиться в конце концов пересмотра созданного властями ГДР положения.

Возбуждаемое этими призывами население западных секторов города бурно реагировало на каждую попытку прорыва границы гражданами ГДР. А таких попыток хватало. Западноберлинская полиция получила глупый приказ «оказывать огневую поддержку» тем восточным немцам, которые пытались бежать из ГДР, то есть открывала прицельный огонь по пограничникам ГДР всякий раз, когда начинался какой-либо инцидент. В результате нам приходилось буквально держать за руки военачальников ГДР, которые хотели отвечать огнем на огонь, тем более что несколько пограничников ГДР были убиты. Страдали при этом и сами перебежчики, если оказывались ранеными. Их не выносили и не подбирали — никто не хотел попадать под возможный огонь западноберлинских полицейских. Весьма характерным для этой ситуации был случай с Петером Фехтером в августе 1962 года, о котором речь будет ниже. Истекая кровью, он пролежал несколько часов на ничейной земле при стечении народа и занявших огневые позиции полицейских и в конце концов погиб.

В западноберлинской печати бушевали страсти. Нашим работникам было небезопасно появляться в Западном Берлине. Восточногерманские номера на машинах выдавали их, на улицах начинался свист, улюлюканье, крики: «Восточные свиньи, убирайтесь!» Такая ситуация заставляла и нас огрызаться. На одном из приемов в Западном Берлине наш второй секретарь В. Н. Белецкий (будущий посол в Нидерландах, а затем один из первых советских успешных предпринимателей в годы перестройки) был зажат в угол группой агрессивно настроенных журналистов во главе с редактором газеты «Курир» Райссом. Разговор, как заведено, шел о стене, становился все более острым и в конце концов свелся к требованию немедленно снять стену и предоставить немецкому народу право на самоопределение, как всем другим народам.

Взбешенный натиском Белецкий ответил ставшей впоследствии крылатой фразой: «Немцы сожгли свое право на самоопределение в печах Майданека и Треблинки». На следующий день вой в западноберлинской прессе стоял оглушительный. Белецкий получил прозвище «бульдозер», но тем не менее продолжал после этого ряд лет успешно работать в Западном Берлине, причем его принимали на высоком уровне и в сенате, и в союзнических администрациях. Среди поколения немцев, живших в те годы, было сильно чувство огромной неискупленной вины перед нашим народом за преступления, совершенные фашистской Германией. Это чувство заставляло немцев прощать нашим людям многое и в то же время постоянно, несмотря на самые острые ситуации, с готовностью откликаться на все шаги с нашей стороны, сулившие хотя бы в конце пути примирение и взаимопонимание наших народов.

Обстановка продолжала накаляться. В годовщину 13 августа у стены начались с западноберлинской стороны демонстрации. Затем в один из дней произошел инцидент с Петером Фехтером. Толпа у КПП «Чекпойнт Чарли» требовала вмешательства союзников. По городу начались демонстрации, которые в ряде мест стали принимать антисоюзнический характер. Произошли нападения на машины американской военной полиции. В общем, В. Брандт, обращавшийся к демонстрантам с речами и пытавшийся урезонивать их, оказался в тяжелом положении. Стену он убрать не мог, а союзники делать этого и не собирались, вновь и вновь поясняя, что их ответственность кончается у границы с восточным сектором Берлина. У сената был выбор: либо разогнать демонстрации западноберлинцев силами своей полиции, либо же пойти на то, что это сделают сами оккупационные власти трех держав. В последнем случае политический ущерб для отношений немцев с союзниками был бы огромный. Сенат подавил демонстрации собственными силами.

Это был переломный момент в развитии ситуации в Западном Берлине, в развитии германских дел и в мышлении самого В. Брандта. Стало очевидно, что политика прямой конфронтации с Востоком зашла в тупик. Она ничего не давала немцам ни на Западе, ни на Востоке. Нужен был новый взгляд на вещи, новый подход к отношениям с ГДР и Советским Союзом. Думаю, именно тогда в головах В. Брандта и его ближайших сподвижников, прежде всего руководителя пресс-службы сената Э. Бара, совершился поворот к новой восточной политике. Начиналась новая эпоха в истории Европы. Концепция Аденауэра и ее основные атрибуты, вроде доктрины Хальштейна, явно исчерпали себя.