Юлий Квицинский - Время и случай

Про Стравинского, которого он давно знал, рассказывал массу забавных историй. Он обращал мое внимание, что спокойно безучастная поза Стравинского, сидящего за столом, опершись на свою палочку, не должна вводить в заблуждение. Он на самом деле внимательнейшим образом за всем наблюдает и норовит, когда отвлекается жена, потихоньку пропустить лишний стаканчик. После этого его активность может стремительно нарастать. Так, побывав в СССР и поучаствовав там во многих застольях, И. Стравинский, возвращаясь в США, остановился в Риме, где американский посол устроил ужин в его честь. Пока его жена была увлечена разговором, композитор сумел основательно «полакомиться» виски, после чего внезапно предложил тост за Генерального секретаря ЦК КПСС. Американскому послу ничего не оставалось, как поддержать этот тост, правда, с добавкой, что заодно тогда надо выпить и за президента США. Заметив смущение присутствовавших, И. Стравинский пробормотал извинение. «Я упустил из виду, что мы уже в Риме, — сказал он. — В Москве всякий раз пили за Генерального секретаря».

Н. Д. Набоков хотел поехать в Москву и особенно в Ленинград, посмотреть на дом своей семьи, съездить в родовое имение в Белоруссии, может быть, посетить Асканию Нова. Семьи практически он не имел, постоянного дома тоже. Иногда мне казалось, что он играет с мыслью о возвращении на родину. Ведь вернулся же Сережа Прокофьев, говорил он мне, показывая фотографию 20-х годов, где они были сфотографированы почему-то вместе лежа на одной постели. Да и Шостакович тоже и жил на родине, и музыку писал, да еще какую! Имейте в виду, художнику нужна родина. За ним должен быть его народ, иначе он ничего не сможет, даже имея огромный талант. Вот из моей музыки так ничего и не выходит. А если бы я писал ее в России — кто знает? К тому же в Америке людям со славянской фамилией сейчас все меньше дают ходу. Это как клеймо, нужно переделываться в англосакса или немца. А я не могу, мне уже поздно. Он хотел приехать в СССР на концерт своей музыки, просил Ростроповича помочь ему в этом деле.

Поездку Набокова было организовать непросто. Наши контрразведчики твердо говорили, что с таким «ярким» прошлым Набокову у нас делать нечего, в лучшем случае его можно впустить для привлечения к судебной ответственности за работу на американскую разведку и участие в антисоветских акциях. Потребовалась вся пробивная сила П. А. Абрасимова, чтобы Министерство культуры СССР, наконец, направило Набокову приглашение. Он был у нас в стране летом 1967 года, заходил ко мне в гости в нашу маленькую квартиру в блочном доме на Балаклавском проспекте. Назад в гостиницу «Пекин» я вез его на троллейбусе и метро. Такси вызвать не удалось, а служебной машины мне тогда по моему малому чину не давали.

Но Набоков отнесся ко всему этому достаточно спокойно. Он уже пригляделся к ритму и образу жизни наших людей. Прощаясь, сказал, что принял решение остаться за Западе. Здесь у нас он не приживется, друзей нет, а в его возрасте сам вперед локтями не протолкнешься. Нервировали его и «мелочи быта». В ленинградской «Астории» он просил подать ему холодной водки, а приносили водку, как будто стоявшую перед этим на батарее водяного отопления. Хотел отведать «петербургской окрошки», а ему официант отвечал, что как раз кончился квас. Не уехал в назначенный день из Ленинграда в Москву, так как сопровождавшая его переводчица опоздала с билетами на вокзал. В довершение всего у него исчезла из номера гостиницы только что подаренная моей женой старая «микояновская» книга «О вкусной и здоровой пище», после чего Набоков едко спросил у меня, насколько мне доверяет КГБ, если забирает на проверку даже полученные в подарок книги. Напрасно я пытался его убедить, что книгу могла присвоить и коридорная. «Я не смогу у вас жить из-за всей этой безалаберщины, — сказал Николай Дмитриевич. — Я думал, что у вас после революции порядок и дисциплина по крайней мере. Но если официальный сопровождающий из министерства вовремя не может принести на вокзал билет, то, господа, мне непонятно, зачем вы делали революцию и пересажали столько народа при Сталине. Я не идеализирую западное общество. Там очень многое спрятано за деньгами, показными свободами, ложными ценностями. Может быть, у вас все грубее, суровее, но и честнее, поскольку откровеннее. Но доживать мне все же будет легче на Западе, хотя моя музыка там так и не состоится».

Незадолго до своей смерти Н. Д. Набоков прислал мне книжку своих мемуаров на немецком языке.

До того вышли его более краткие воспоминания на французском, где он писал обо мне, мягко говоря, сухо. Немецкое издание звучало по-иному. «Поэтому я его вам и подарил», — пояснил Николай Дмитриевич.

Но в Москву Набоков приезжал не только по своим личным делам. Он передал нам устное послание В. Брандта, который к тому времени стал министром иностранных дел правительства «большой коалиции» ХДС/ХСС и СДПГ в ФРГ. Брандт сообщал о готовности в любое время и в любом месте вступить в переговоры о нормализации отношений ФРГ с европейскими соцстранами. Он выражал надежду, что взаимоприемлемые условия для такой нормализации могут быть найдены. Это был не первый сигнал в наш адрес с его стороны. Но в тот момент мы сумели договориться со всеми союзниками, кроме румын, о том, что нормализация отношений ФРГ с соцстранами должна быть поставлена в зависимость от выполнения западными немцами ряда условий, таких, как признание незыблемости послевоенных границ в Европе, признание суверенитета ГДР и отказ от «доктрины Хальштейна», отказ от претензий на Западный Берлин, признание недействительности Мюнхенского соглашения с момента его заключения и т. д. В Москве считали, что все эти моменты в политике ФРГ все больше начинают тяготить союзников Западной Германии и подвергаться острой критике со стороны самой западногерманской общественности, и что, следовательно, должен произойти пересмотр основных устоев курса Аденауэра. На ФРГ оказывался в этот момент сильный и последовательный политический и пропагандистский нажим. Обращения же Брандта рассматривались как попытки выскользнуть из «двойного Нельсона», в который попали западные немцы.

Переданное Набоковым послание я доложил, его направили в ЦК КПСС. Однако А. А. Громыко твердо высказался: не реагировать. Он считал, что ФРГ еще не дозрела до серьезного разговора, а в Бонне правит пока бал не Брандт, а канцлер ХДС/ХСС Кизингер. Так что идти навстречу Брандту в тот момент значило бы только навредить СДПГ и замедлить неизбежную смену фигур на политической сцене ФРГ.

В те годы Берлин был интереснейшим для работы местом. В одном городе рядом жили и действовали два противоположных мира. Переходишь границу на Фридрихштрассе и окунаешься в гущу проблем внешней и внутренней политики ФРГ, европейской и германской политики США, Англии, Франции. Возвращаешься назад — и тут тебе и клубок взаимоотношений стран Варшавского договора, и наши ближайшие и долговременные ходы вместе с ГДР в германских делах, и внутреннее положение в самой ГДР, и непрестанная борьба различных группировок в политбюро ЦК СЕПГ. Тогда в Берлине и через Берлин делалось много всяких дел — и праведных, и неправедных. Часть из них уже стала достоянием истории, другая еще будет рассказана современниками и документами тех лет.