Евмен Доломан - На безымянной высоте

На левом фланге тоже стрельба: тарахтят «МГ». Им отвечают наши «патефоны».

Левый фланг растянулся дальше кладбища, что в конце села на возвышении. Позиция у ребят достаточно выгодная: они окопались на крутом склоне: туда забраться со стороны речки нелегко.

— Провоцируют, — говорю Губе, — хотят выявить огневые точки, чтобы накрыть их минами. Но атаковать там не станут, нашим бояться нечего…

— А чего же бояться, — соглашается тот и добавляет: — Если за два шага от тебя — кладбище.

Пахуцкий лукаво поглядывает то на Губу, то на меня, в темно-серых глазах смешинки…

Мне неохота пасовать перед Губой, да еще при свидетеле, но что-нибудь путное сказать не могу. И потому скороговоркой продолжаю:

— Нам туда заглядывать рано. Еще свою землю не очистили от погани, а придется, наверное, идти и дальше…

— То-то и оно, что рано, — не сдается Губа.

— Что-то ты сегодня, Николай, не в настроении.

— А откуда же настроению взяться, если соотношение сил не в нашу пользу, к тому же позиции наши — как на ладони, а враг прикрыт лесом…

Для чего-то поправляет густые складки шинели под ремнем. Она на нем была широка и длинна. Подкоротили, отрезав полосу в четыре пальца для «молнии» на фитили. Лучших фитилей чем из солдатской шинели — не найдешь.

Разогнав бугристые складки, добавляет:

— А потом в сводке о нас скажут: «Кое-где велись бои местного значения». Будто для солдата неодинаково, в каком бою он погибнет или где его покалечат — в бою местного значения или в крупной операции!..

— Ну тогда постарайся, чтобы тебя в «местной операции» не стукнуло, — вмешивается Пахуцкий. — Подставишь лоб в «масштабной»… Может, отправляясь на тот свет, даже улыбнешься от сознания, что погиб в «крупном деле». Чудак!..

Губа молчит. Надвигает шапку-ушанку на брови, чтобы не слепило солнце. Втянув голову в плечи так, что выгнутые погоны щекочут уши, посматривает из-за бруствера в сторону леса.

Громыхнуло вверху, будто короткий удар грома, потом еще раз и еще. Щурясь, прижимаемся к стенкам траншеи. Слышно, как осколки тарабанят по железной кровле церкви. Три кучерявых тучки зависли в небе: одна над линией обороны, левее от нас, другие немного позади, почти над церковью.

— Пристреливаются, — вздыхает Пахуцкий, — сейчас по нам ударят.

— Наденьте каски! — кричу автоматчикам.

Губа нехотя берет свою, которая лежала возле ног на соломе. Он в ней похож на большой гриб, потому и носит каску больше в руке, чем на голове.

Комбат в сопровождении Покрищака и ординарца спешит, видно, на КП. Проходя мимо, бросил:

— За той межой следите! Видите, какой бурьянище! Можно незаметно к вам подобраться. — Сделав два шага, обернулся: — Стародуб, ты что-то здесь засиделся. О своих обязанностях забываешь. А ну, марш в штаб!

Иду по траншее. Через огород от нас ходом сообщения стоит старенькая рига. Под ее прикрытием попадаем во двор, что напротив церкви. Там ты уже недосягаем.

Впритык возле нас — первая рота. Непосредственный сосед — отделение взвода Можухина, бывшего моего командира. Его перевели к автоматчикам. После боя под Бариловом. Но офицера в его взводе нет давно — и командует Можухин. Командует, видно, неплохо. У него дисциплина, говорят, дай бог.

А мне и говорить не нужно: сам побывал под его властью. Еще до сих пор слышится: «Рядовой Стародуб, за полную расхлябанность…» И лепит один или два внеочередных наряда. Смотрю: у него даже стены окопов ограждены решетками или досками. А блиндаж — как дзот, аккуратный, крепкий, надежный.

— Где ваш взводный? — спрашиваю у автоматчиков, но ответа уже не слышу.

Вдруг качнуло землю, будто выбивало из-под ног, и я сразу и головой и плечом ударился о противоположную дощатую стенку окопа. Подхватываюсь, а на меня с грохотом сыплются комья земли и какие-то палки. В голове — будто сто раздразненных шмелей. А он бьет, бьет… И уже — ни солнца, ни мартовской голубизны неба, ни щекочущего предчувствия весны в душе.

Согнувшись, возвращаюсь к своим. Держусь рукой за стенку траншеи.

— Приготовиться к бою!

— Приготовиться к бою! — катится гулко в промежутках между взрывами.

И я тоже что есть духу кричу:

— Приготовиться к бою! — и не узнаю своего голоса.

Устраиваемся в полуразрушенных окопах, но взрывы, которые разрывают душу, достают тебя везде — и не знаешь, куда от них деться.

Артподготовка затихает, реже крякают мины, зато пулеметчики чешут так, будто их там понатыкано за каждым кустом. Бьют прицельно по самой верхушке бруствера, а пуля, которая пролетает немного выше, свистит тревожно и остро, будто пронизывает тебя.

— Атакую правый фланг! — слышу голос Пахуцкого.

— Был бы Петя Чопик возле своего «станкача», сразу бы отбил охоту атаковать…

Горький пороховой дым скатывается к речке, тает.

— Огонь! Огонь! — даже к нам доносится команда Можухина.

— Выбрали, гады, время, когда солнце слепит глаза! — ругается Губа.

Автоматно-пулеметная стрельба теперь такая густая, что кажется, вся долина прямо шипит от горячих пуль.

— А минометчики наши посылают гостинцы правильно, под самый нос атакующих. Прямо лохмотья разлетаются! — выкрикивает Пахуцкий, меняя диск.

Такая суматоха держится минут десять или больше, потом идет на спад.

Атаку отбили. Стихла трескотня автоматчиков. Но «максим» на правом фланге еще время от времени строчит — наверное, стреляет вдогонку тем, которые после неудачной попытки пройти мост заползают сейчас в свои норы на опушке.

— Повторят или нет? — интересуется Орлов.

— А ты, как самый младший, побеги в их расположение и расспроси, — советует Губа. — Потом и нам скажешь…

Несколько раненых несут термосы через наполовину заваленную траншею мимо нас, чтобы возле старой риги выбраться на улицу.

Старшина Гаршин калачом катится навстречу той процессии. За ним — трое из команды выздоравливающих. У них забинтованы руки или головы, ребята даже сгибаются под термосами.

— Поработали, так время и пообедать! — хрипловатым голосом зовет Гаршин и весело поблескивает глазами.

— Ну, ну, сейчас хорошенько подкрепимся, чтобы нас никакой черт не одолел, — весело произнес Губа и быстро кинулся к нише.

Схватил свой котелок — и остолбенел, будто его хватил столбняк. Мы всполошились. Можно было подумать, что там бомба или, по крайней мере, граната, которая вот-вот взорвется.

— Что случилось, Николай? — нарушает молчание Пахуцкий.

— Ты-ты п-понимаешь, гады, — заикаясь, выдавил Губа, — м-мой котелок продырявили и-и-и ложку перебили…

— Чего же заикаешься, будто контуженый! — кричит старшина Гаршин. — И вся-то беда! Зайдешь ко мне вечером — и котелок, и ложку выдам.

Губа вздыхает: