Евмен Доломан - На безымянной высоте

Хлопцы прикрывают рты ладонями, чтобы не прыснуть «шрапнелью», даже давятся. Но Николай невозмутимо ведет дальше:

— Уже выпроводив меня за порог, бросила: «Больше не приходи сюда и не волочись за мной собачонкой…»

— Так что в число ее «гвардейцев» не попал, не зачислила, — то ли спрашивает, то ли сочувственно утверждает чернявый, с не бритым еще пушком на губе автоматчик.

— Не сдал экзамен, — добавил другой.

— Смейтесь, смейтесь, — вздыхает Губа, — но в этом деле рост для нас немало значит. — Облизывая черпачок, который остался от ложки, рассудительно добавляет: — Вот, может быть, хоть немного подрасту за войну, наберу сил в теле, — поводит худощавыми плечами, — да еще, смотри, и на орден потяну — пусть тогда Грунька знает наших… Мне бы Славу или Красного Знамени — они же на защепке. Легко перецепить с пиджака на рубашку или наоборот. А Красную Звезду или Отечественной войны на рубашку не нацепишь — дырка останется…

— Так зачем же Груняше «знать наших»? Что, поплетешься свататься? — немного удивленно и будто осуждающе спрашивает Орлов.

— Там сориентируюсь по обстановке — свататься или не свататься. Но ходить по селу буду гоголем. Пусть смотрит, пусть знает, что с таким «шлепанцем» спокойно можно идти на люди, потому что его будут встречать с почетом и уважением.

— Дай бог нашему теляте волка съесть!

— И съест, — откликается от пулемета Пахуцкий, — съест…

Со страхом вспоминаю: еще перед обедом, перед атакой немцев, комбат приказал мне идти в штаб. А я сижу уши развесив, байки Николая слушаю. Вдруг комбат узнает, что я еще здесь, — всыплет.

— Ну, архаровцы (вспоминаю Байрачного), отстрелялись, пора и за дело приниматься! Пока тихо — расчистите траншею, оборудуйте окопы и отремонтируйте блиндажи, — приказываю ребятам. — И делайте все незаметно, не демаскируйтесь, а то если кого стукнет — не жди от меня пощады! Всем приступить к работе! Через два часа проверю. Чтобы все было как утром. Наблюдение ведет один — по очереди. — Потом, немного пригнув голову, чтобы шапка не мелькала из-за бруствера, бегу к старой риге.

По дороге в штаб я зашел в церковь.

Полутьма дохнула сыростью и холодом. Затуманенные лики святых, серые, хмурые стены. Внизу — белые бинты на солдатских ранах…

Тяжелораненых уже вывезли. Но среди тех, кто еще остался, немало таких, что не могут ходить без посторонней помощи.

— Почему же их не эвакуируете? — обращаюсь к Лиде Петушковой.

— Давай машину, сама отвезу! — надрывно выкрикивает она. — Много вас, начальников, развелось, и каждый покрикивает: «Почему?»

Оторопело смотрю на нее: откуда мне знать, что ее уже кто-то об этом спрашивал.

— Что с тобой, Лида?

Она громко всхлипывает:

— Почти сорок человек оставили на одни руки — и управляйся как знаешь. Хоть разорвись! Этому — то, тому — другое. Этого подведи, того переверни с боку на бок, одному пить, другому папиросу скрути. Или за церковь выведи… Глаз не сомкнула со вчерашней ночи. Одурела уже… Так вместо благодарности — кто ни забредет сюда — сразу же: «Почему?»

У Лиды под глазами синие круги.

— А санитары где же?

— Их два, да и они с Марией повезли тяжелораненых!

— Ну, теперь же тебе легче, — пробегаю глазами по комнате. — Раненых немного.

— Немного, но ведь большинство из них «ножники». Не могут сами передвигаться.

— Они-то могут, но не хотят, потому что есть повод обнять хорошенькую девушку, — даже сам удивляюсь своей смелости; это, наверное, после «просветительства» Губы.

На лице Лиды кислая улыбка, но голубые глаза уже повеселели. Кто-то, видно, правду сказал, что лучшее лекарство для женщин от переутомления — это комплименты. Но мне жалко Лиду. Знаю, что раненые в большинстве капризны, как избалованные дети. А угодить каждому — ох, не легко.

— Сейчас тебе помогу, — сказал девушке и выбежал.

Из ближайшей ограды выдернул штук семь или восемь штакетин и принес их Лиде:

— Раздай своим «ножникам». Пусть не капризничают и не командуют. Все равно придется каждому лечебной физкультурой заниматься. Так можно же начинать сейчас.

— Ну, как? — приветливо киваю комсоргу старшине Спиваку.

— Да как будто и ничего, только отдает вот сюда, — показывает рукой на грудь.

Парторг лейтенант Белов сидит около комсорга, держа развернутый на колене блокнот.

— Разрешите присесть?

— Садись, садись, — приглашает Белов, — может быть, поможешь. Нужно же на кого-нибудь возложить обязанности Спивака, пока он поднимется на ноги. А на кого — никак не придумаем. Куда ни кинь — везде клин. Трое из членов бюро выбыли из строя…

— Не нужно никого назначать. Я через день-два буду спокойно передвигаться с палочкой, вот увидите, — уверяет Спивак.

— Может быть, Марию? — посматриваю на парторга.

— Ну нет, — тряхнул черным приглаженным чубом. — Мария уже скоро фить-фить, — взмахнул правой рукой, изображая полет птицы. — Ей вредно переутомляться. И волноваться — тоже.

— Вот это диво! — выкрикивает комсорг.

Молчу. Кажется, мне не хватает воздуха — и я рванул ворот гимнастерки. Задерживаю дыхание. Я не хочу, чтобы другие догадались о моем горе, не хочу сочувствий. Так будет лучше для меня, а еще лучше для Марии. Хоть между нами ничего и не было, но даже то, что было, может стать пищей для злых языков. Истолкуют все не так, ославят девушку. А она этого не заслужила.

— Может быть, еще и на свадьбу попадем? — оживились зеленоватые глаза комсорга.

— Если она будет, — отвечает Белов. — Обстановка такая, что и без свадьбы весело.

— Кто же жених, если не секрет? — не сдерживает интереса старшина Спивак.

— Старший лейтенант Малахаев, из танкового.

— А, это из его роты тот танкист, который ребятам Байрачного устроил купание среди зимы… Кажется, и ты тогда принял ванну, Стародуб? — старшина лукаво зыркает на меня. — Вот тебе и Малахаев! Пока кое-кто из наших топтался на исходном рубеже, — снова бросил взгляд на меня, — он атаковал с ходу, как и следует танкисту.

Делаю вид, что не замечаю ни его красноречивых взглядов, ни прозрачных намеков. Вспоминаю и вчерашнюю встречу с ней, и Брянские леса, и бой на Орловщине, и Челябинск, где мы год тому назад впервые встретились.

Хочу вспомнить день, который стал межой, тот день, после которого мои ожидания, мои надежды были уже напрасными, только я того не знал не ведал.

Наверное, это все произошло до того поцелуя — первого и последнего — в шалаше. Именно поэтому она и назвала меня дурным. Все-таки правда, что все влюбленные слепы.

Вспомнилась мелочь. Возвращаемся на танках в свой лесной лагерь. Колонна остановилась, спешиваемся. Из открытого люка «тридцатьчетверки», на которой мы ехали, вылезает лейтенант Малахаев и быстро соскакивает с брони. Протягивает руки Марии — помогает ей слезть. (Такое нам, солдатам, не позволялось. А Малахаеву наш взводный ничего не посмел сказать.)