Евмен Доломан - На безымянной высоте

— Ты, Николай, не очень хорохорься, — замечает Пахуцкий. Задание-то на троих у тебя, но было бы хорошо, если бы ты хотя бы за одного справился!

— Справлюсь!

— Возле котелка… — смеется Пахуцкий.

Где-то из-за наших спин с густым шипением взлетают одна за другой две зеленые ракеты. Оставляя за собой световые полосы, скатываются к земле и гаснут. А нам еще с полкилометра к нашей исходной, откуда должны начать «прочесывание».

— Быстрее! — кричу хлопцам. — Быстрее!

Тянет заглянуть к минометчикам, расспросить Перепелицу о Чопике, но времени нет…

В небе еще не погасли звезды. Но уже близится рассвет. Тумана нет, но над селом, в низовье, висят густые космы серо-черного дыма от пожарищ. На мостике через ручей лежат в разных позах четыре гитлеровских вояки. Уже застыли. Молоденькие…

— Видно, действительно из «детской дивизии», — проходя мимо них, говорит Орлов.

— Эта «детская» наделала нам хлопот не меньше взрослой, — едва слышно голос Губы.

— Николай, не отставай! — оборачиваюсь к нему, замедлив шаг.

— Считай, Стародуб, что двое из тех, кого я заменяю, — далеко впереди, ну а третий — немножко отстал… никак не вылезет из грязи.

— И третьему отставать нельзя! Давай вперед, быстрее!

— Сапоги застревают в грязи. Слишком большие.

— Портянок побольше наматывай, — кто-то советует.

— Ой горюшко ты мое. — К Губе подходит Пахуцкий, берет того под мышку и вытаскивает на травянистую межу. — Теперь топай скорее, да в болото не лезь, засосет. Не будем и знать, куда девался «богатырь».

Разделились на две группы. Каждая прочесывает свою сторону улицы. Она — крайняя, за ней лежат весенние, еще не тронутые поля.

Слаженно двигаемся между стожками сена или просяной соломы в овинах, крича:

— Эй, кто там, выходи!

Тишина. Тогда для большей уверенности даем короткие очереди из автоматов по стожкам. Затем двигаемся дальше.

В одном сарайчике после нашего оклика: «Эй, кто там?..» — что-то зашелестело в соломе и потом кто-то громко чихнул.

— Вылезай, паскуда! Вылезай! — громко гаркнул Губа с нескрываемой радостью, что ему первому посчастливилось «выудить» фрица.

— Вылезай! — на всякий случай отступил за порог, держа наготове автомат.

Мы прибежали на его выкрики. Просветили двумя карманными фонариками. Нас охватило удивление, а Губу — разочарование, когда из сарая вылез облепленный соломой и остями здоровяк Шуляк. Тот Шуляк из роты управления, которому сержант Перепелица дал по зубам…

— Ах ты стерва паршивая! Так ты воюешь! — закипел Губа от горечи, что не поймал фрица, и от возмущения, что этот трус отлеживался в чужом хлеву, когда его товарищи гибли в бою. — Ну-ну, увидим, что ты запоешь перед трибуналом… А пока что пойдешь с нами… Если будешь пытаться уклониться от боя или спрятаться — пуля в затылок без предупреждения! Слышал?

Шуляк что-то мямлил, мол, он уже после боя, После того как штабных в плен забрали, спрятался, чтобы и самому туда не попасть. Но его оправданиям не верили.

Приближаемся к белому двухэтажному дому, где находится — или находился — штаб нашей бригады.

Недалеко от входа тлеют каркасы двух сожженных машин. Еще тянутся голубоватые струйки дыма. Около двери лицом вниз лежит наш боец, на ступеньках еще два.

Заходим в полуподвал, осматриваем одну комнату — темно и пусто, в другой — едва мигает нагоревшим фитилем гильза-«молния», которые теперь называют «катюшами». На столах, на полу разбросаны, затоптаны грязными сапогами бумаги. А в почетном углу этого просторного помещения, где хранилось как святыня знамя бригады, где был пост номер один и на карауле стояли лучшие воины части, в том углу лежит окровавленный боец, сжимающий в руках оголенное древко. Древко — без знамени.

Все опустили глаза. Лица стали печальными: косвенно и мы виноваты в том, что случилось. Теперь нас расформируют, рассуют куда попало…

Открываем двери в круглую комнату. Здесь при мрачном свете «катюши» копается возле бумаг какая-то молодая женщина. Ее голова обвязана старым клетчатым платком. В такие платки заворачивают в деревне маленьких детей, наверное, они теплее, чем одеяло.

— Вы как сюда попали? — посматриваю на молодицу, на ее облезлый плисовый бурнус.

— А вы почему пришли так поздно? — оборачивается к нам круглое с курносеньким носиком лицо. В глазах укор и слезы.

И по голосу, и по виду узнаем Шуру — Шурочку-машинистку. Она в бригаде старожил, со времени ее формирования.

Наперебой расспрашиваем, как все произошло.

Из ее рассказа выходит, что случилось все внезапно, нежданно-негаданно. Когда в том конце села вспыхнули среди ночи избы и началась стрельба, то здесь были покой и тишина.

— Мы были уверены, что им сюда — через все село — не пробраться. Сидели работали. Я допечатала общую сводку. Было уже больше двух. Выхожу во двор, подышу, думаю, свежим воздухом, а то так начадили табаком, что даже голова разламывается. Далеко от штаба не отходила — боялась. Как-то тревожно, жутко… Дойду до ближайшей избы — и назад. Туда и обратно. По прошлогодней траве невязко. И вдруг — когда я как раз была возле избы — слышу: в штабе стрельба, крик… Взрывы… В первое мгновение хотела броситься туда, на тот крик. Сделала шаг — и остановилась. Возле штаба перекликались немцы. Вспыхнули наши машины — одна, вторая. Я шмыгнула в тень, а потом — в сени. Схватила какое-то тряпье, которое лежало в сундуке. Быстренько натянула на себя, — отводит полусогнутые руки. — Вот, как видите. Взяла помойное ведро, выбежала во двор. — Шура облизывает запеченные, сухие от волнения губы и привычным движением, как поправляют пилотку, чуть дотрагивается до своей головы. — Машины пылают, и видно как днем. Стою смотрю сюда от избы, а подойти никак не отважусь. Мне кажется: то, что я военная, даже сквозь эти тряпки видно. Да и сапоги те на мне военные. Стою в тени. Потом вижу: по одному, по два выводят во двор наших штабных. Торопятся. Неужели, думаю, вот и расстреляют всех? Бросилась бы на тех паразитов, но у меня же ни пистолета, хотя бы плохонького, ни гранаты. Ничего. А что сделаешь голыми руками? Да и их — десятка три. — Снова облизывает губы. — Сбили наших в кучу, как стадо, и погнали… У немцев были и убитые и раненые, никого не оставили — забрали всех… Когда исчезли в темноте, вот тогда я бросилась сюда… Ну, сами видите, — обводит взглядом комнату, — как они похозяйничали…

— Что, и начштаба в плен попал? — первый приходит в себя Губа.

— Да нет! — с нескрываемой радостью отвечает Шура. — Еще вечером подполковника Барановского, его помощника и нескольких начальников отделов вызвал к себе Фомич. Поехали на двух бронетранспортерах…

Сняла толстый платок, поправила рукой светлые, коротко остриженные волосы.