Евмен Доломан - На безымянной высоте

В неглубокие — по колено — окопчики мы принесли сухой соломы. Залегли. Перебрасываемся отдельными фразами, когда около моста на какое-то время замолкают пулеметы.

— Оно бы уже и позавтракать не мешало, — подает голос Сорокопут-Губа.

— У тебя других забот нет — только бы трескать и трескать, — отвечает ему Пахуцкий.

— Только и нашего. Для того же и живешь, — это Губа.

— Вот еще саранча ненасытная! — Пахуцкий.

Хлопцы, слушая эту «перепалку», посмеиваются. Они к таким сценам привыкли. Знают, что Пахуцкий с Губой — земляки: первый откуда-то из-под Просяной, второй — из-под Синельникова. Но на фронте это уже как соседи. Нередко бывало, когда Губа совсем уж допечет Пахуцкого, тот обзывал его Просяником, что должно было, по мнению Губы, совсем унизить Макара. Но Макар Пахуцкий оставался неуязвимым:

— А что ж, если губа не дура, то и в просяниках толк знает…

После пулеметной очереди Губа отзывается:

— Думал, очистим нашу Днепропетровскую область — и демобилизуюсь.

— Пробовал? — Пахуцкий.

— Ага. Подошел к комбригу Фомичу. Так, мол, и так. Область освобождена. Хочу демобилизоваться.

— А он что? — Пахуцкий.

— Записывайся, говорит, в нашу самодеятельность, у нас маловато юмористов…

— А он, Фомич, не поинтересовался: ты случайно не из желтого дома драпанул в его бригаду, нет?

Губа не успел ответить. Неожиданно страшный, отчаянный крик здоровяка Шуляка поднял всех на ноги.

— Они! Они окружают! — вопил тот, подпоясывая шинель. — Там! — оторвал руку от живота и ткнул на запад.

Подбегаем к железнодорожной насыпи, маскируясь, выглядываем из-за нее. Нет, Шуляк не ошибся: в лощине, километра за полтора или больше от нас, хорошо видно немцев. Идут, как на марше, колоннами. Поротно.

— Ого, так их ведь до черта! Целый полк… — вздыхает Губа.

— Орлов, — зову самого прыткого. — Что есть духу — на капэ. Скажи комбату… Скажи все, что видел!..

— Есть! — блеснул быстрыми карими глазами и рванул по промерзлому пасту.

Пули тонко вызванивают по рельсам и, срикошетив, угрожающе щелкают.

Скатываемся с насыпи, берем несколько трухлявых шпал и устраиваем что-то вроде баррикады. Нагребаем под нее щебень, песок. Теперь верхняя часть насыпи, где мы залегли, защищена от пулеметного огня, только вот если ударят из пушки…

Уже нам видно шесть серо-зеленых колонн противника, которые передвигаются по ложбине. Три из них остановились почти напротив нас, другие идут дальше, чтобы обогнуть село.

— Хорошенькая подкова заворачивается, — говорит хрипловато Губа.

— Не подковой пахнет, а кольцом, — замечает Пахуцкий.

Из села через наши головы, где-то высоко, чуть слышно зашелестело. Где-то там, в стороне от наступающих, три раза брызнули черные фонтанчики земли.

— Промахнулись наши минометчики, — слышу, тяжело вздохнул кто-то из автоматчиков.

Через минуту черные фонтаны взметнулись уже среди немецкой пехоты.

— Хорошо накрыли!

— Вот это дали! — выкрикивают ребята.

Лежа копаю щебенку между шпал. Устраиваю окопчик, чтобы удобно было из него стрелять.

Справа от нас карабкается на железнодорожную насыпь группа автоматчиков, которую Походько, видно, снял с траншей.

«Кем же он оградит северную сторону села, ведь снимать с траншей уже некого? Рванут тогда через нее те, которые в лесу… Ну и попали…»

Все будто прикипели к рельсам, ни на миг не отрываем глаз от поля, что за насыпью.

Там уже не серо-зеленые пятна. Там слаженно идут две — одна за другой — развернутые шеренги на железнодорожную насыпь, на село.

Мелко вибрирует автомат, крепко зажатый в пальцах. Часто и гулко колотится сердце, будто тревожный набатный колокол, даже отдает, гудит в ушах.

Командование полка, наверно поняв, что атакой в лоб им не удается спихнуть нас ни с моста, ни с дороги, решило прибегнуть к обходному маневру.

Прикрываясь перелесками да холмами, немцы намереваются обойти село основными силами с запада. А чтобы нас дезориентировать, чтобы отвлечь наше внимание от этого участка, ведут огонь из леса и даже пытаются «атаковать» левый фланг. Пока мы будем отбивать «атаки» на левом фланге, пока будем возиться около моста и по всей линии обороны, что против леса, основные силы полка,: не замеченные нами, подойдут к железнодорожной насыпи. А уже оттуда — одним прыжком — достигнут села. Эти основные силы с запада и севера ударят нам в спину, а те — с востока и с юга — не дадут и шагу ступить к лесу. Полное окружение…

…Уже видно каждую фигуру, видны полуприкрытые козырьками касок лица, видны черные автоматы…

И вдруг где-то в стороне от серо-зеленой волны возникает могучий, перекатистый гул — и сильные, короткие, пронзительные взрывы. Волна, которая до сих пор так размеренно-ритмично катилась, теперь, прорванная сразу во многих местах, забурлила, завихрилась, а потом расплескалась и залегла сотнями зеленоватых пятен на фоне черной пашни.

Гул через какую-то минуту снова повторился и пронзительные взрывы тоже. Во многих местах зеленоватые пятна взлетели лоскутьями вверх вперемешку с комьями земли.

За этим гулом, за взрывами послышался густой, басовитый рев танков. Солдаты противника, которые до сих пор лежали, оторвались от земли, будто их подхватил ветер страшной силы. Подхватил и закружил в сумасшедшем вихре.

Танки дугой на большой скорости приближались к гитлеровцам… Вражеские артиллеристы ни разу не выстрелили по танкам: воля их была парализована…

Теперь заговорили танковые пулеметы. Дикое, безумное скопище врага, подчиняясь воле инстинкта — выжить, спастись! — рванулось всей массой в сторону насыпи.

— Какого же черта они не сдаются? — скрежещет зубами Николай Губа.

— Ты слышал, что это какие-то курсанты — будущие фашистские офицеры, — говорит Пахуцкий.

Впервые слышу, что Николай и Макар не спорят друг с другом. Такого еще не было.

А фрицы и в самом деле не сдаются, не бросают оружие. Может быть, прошел шок и они еще на что-то надеются. А может быть, никак не опомнятся и не приходит им в голову поднять руки. Они бросают гранаты, стараются попасть по смотровым щелям из автоматов, из пулеметов. Один танк загорелся. Пламя полыхнуло по жалюзи, быстро поползло по корпусу. Машина рванула изо всех сил вперед — через самую гущу толпы. Перерезала, проутюжила ее и где-то на расстоянии метров семисот или больше от взбешенного скопища остановилась. Танкисты выскочили из машины и начали гасить развихренное пламя…

А к толпе уже подкатила другая «тридцатьчетверка». Остановилась, приглушив моторы. Открылся люк башни. Оттуда даже до нас докатилось зычное, басовитое «Ахтунг!». И тот же голос приказал немцам сдаться. Дальнейшее сопротивление бесполезно. Напрасные жертвы. Гарантирует им жизнь.